A
Когда полуденное солнце пробилось сквозь облака и упало на саблю на коленях, Клит напомнил себе, что время поесть. Отложив в сторону кусок овечьей шкуры, которым отчищал крапины ржавчины с оружия, Клит вынул из кармана своего жупана несколько твердых ячменных лепешек. Он сломал их о серебряный каблук сапога и разжевал. Так Клит утолял голод.
Запорожской Сечи, как Козаки в шестнадцатом, да и семнадцатом веках называли свой изолированный военный лагерь – остров, посередине между Русским и Татарским берегами великой реки Днепр – Клит полировал свою нежно любимую саблю, кривое Турецкое лезвие, Дамасской ковки. В то утро, проснувшись, после ночи винных возлияний, Клит заслышал толки о войне перекидывающиеся по куреням, или казармам, и словно чутье потехи для волкодава, новости заставили воина нянчиться с мечом.
Метнув взгляд из-под косматых бровей, Козак, своими острыми глазами, которые то и дело обращались к реке, заметил движение среди куреней. Рыцари Сечи собирались в группы, выяснить, правдива ли молва. По мере того как железный звон в кузницах становился громче, молодые Козаки вскакивали на лошадей.
Клит сидел неподвижно, овечья шапка на затылке загорелой головы, голой, за исключением длинной пяди волос, падавшей ему за плечи. Серый овечий жупан был отброшен за спину, под лучами полуденного солнца, широкий кожаный ремень ужимал его в талии. Дорогие нанковые шаровары воина, пылающие красным, были заправлены в тяжелые сапоги. Короткая трубка торчала из-под его длинных, серых усов.
В уме Клита суть дела была достаточно ясна. Он не понимал почему его товарищи пререкались и лалаялись как собаки по поводу войны, когда все, что Кошевому Атаману, их лидеру, достаточно было сделать, так это сказать лишь слово и направить Запорожскую Сечь снаряжаться в поход, тысячным счетом, цвет мирового рыцарства, готовые дать бой против Турков, Татар, Поляков, или еще какого врага Православной Церкви.
В чем, удивлялся Клит, могло быть хоть какое промедление, когда их святые отцы, сам Царь, назначили их сторожевыми псами Украины и земли Русской? Сторожевые псы крепкого сердца и благородной красной крови не лежат в конуре и не наполняют скелеты свои едой. И не ждут они, пока неприятель подойдет к двери конуры и ткнет их палкой, прежде чем осмелятся они вылезти. Почему тогда, спросил себя Козак, цвет Украины медлит в островном лагере посередине широкого Днепра и расходует силу и мускулы молодежи в потешных битвах, годных для развлечения женщин, но не полнозрелых мужчин?
Среди людей, из которых мало кто доживал до старости прежде чем его срезал вражеский меч, Клиту выпала удача пережить множество войн. Старый рыцарь маршировал по Польше и оставил опустошенной территорию ханов за сотни верст далеко за Волгой. В своем доме в деревне Руск он держал сокровища из этих компаний, оружие, вырванное у неверных, выкупы пожатые с богатых турков и добычу из разграбленных городов. Но глаза Клита не оборачивались к дому. Он рассматривал дальние берега Днепра, где мог обнаружиться враг. Если его мысли и путешествовали домой, то к молодым Козакам, которые должны были прибыть на Сечь из деревни сего дня, и в особенности к Менелице, его названному сыну, который должен присоединиться к нему до заката.
Крик из ближайшей к нему группы привлек его внимание. Несколько Козаков склонились над костями, и один дородный воин, видимо, только что повстречавшийся с проигрышем, стоял на ногах с проклятиями. Помедлив секунду, он снял тяжелый жупан и сапоги и швырнул их на землю. Меч его, был объявлен противником выплатой последнего долга, и он оговорил жупан и сапоги ставкой против меча, который он не желал оставить. Те в кругу, кто был подле него, небрежно вглядывались в кости, которые дородный Козак бросил, и один хлопнул его по спине, широко улыбнувшись, когда выяснился результат. Он выиграл. Затем Козак поставил свой жупан и сапоги против нескольких золотых цехинов своего соперника, худого, кривоносого воина со шрамами на щеках. Он проиграл.
Отвергая все дальнейшие предложения ставок, Козак сунул меч за пояс и замаршировал вверх по улице, слегка покачиваясь от выпитого. Поравнявшись с Клитом, он в нерешительности остановился. “Будьте здоровы, благородный сир,” пробормотал он, поднимая огромную руку в пьяно-торжественном приветствии, “вы из Русковского куреня? Я узнаю вас среди многих, Клит, богатырь. Этот сын чертового пса, Таравич, раздел меня в кости на жупан и сапоги. И избавил от общества молодых Козаков, прибывающих сегодня ночью из Руска в наш курень.”
“Есть у тебя другие сапоги, или деньги купить их? Ходят слухи о войне,” сказал Клит после быстрой проверки собеседника, лицо которого он теперь узнал. “Эх - деньги?” Гигант потряс головой и ухмыльнулся. “Я отдал серебро из каблуков Евреям за кукурузный бренди прошлой ночью. У меня и духа цехина нет.”
“Тогда скажи гетьману нашего куреня,” ответил Клит, “что я прошу его дать тебе сапоги и все в чем ты можешь нуждаться. Будет война, и Сечь выдвинется.”
“Эй - это хорошо,” рассмеялся Козак. ”Я покрасуюсь перед юнцами сегодня.”
“Можешь поблагодарить за это свой меч, свинье отродье,” объяснил Клит, “хоть его ты не потерял. Козак и его сабля вместе до смерти.”
Гигант потряс головой, видимо не ухватив сути этой мудрости. Шатаясь, он пошел своей дорогой, но вина ни капли уже не проливалось в его обрамленные бородой губы. Волшебное слово ”война” было талисманом приносившим свет предвосхищения в его налитые кровью глаза и придававшим значение его тяжелым шагам. Когда Сечь отправлялась в поход, пьяниц не терпели.
Клит вновь поднял голову узреть Таравича, удачливого игрока, наблюдающим за ним. Клит не доверял Таравичу, поскольку кривоносый Козак был личностью для Сечевого товарищества довольно редкой, практичным собирателем денег. Для простодушных воинов деньги значили лишь вино и оружие, любить их сами по себе было симптомом недуга, которым страдали Евреи, следующие за лагерем. Таравич был известен как победитель в кости и прочие игры, упертый торговец и бессердечный кредитор. Множество Козаков стали нищими или хуже чем нищими в попытках завладеть деньгами Таравича. В свою очередь, Таравич не любил Клита, чье имя связывалось с великой добычей и обогащением, постоянно подстрекавшим мужей Украины к войне, тогда как лагерь был для Таравича гораздо прибыльнее. Раз уж правда была известна, Клит не стал тратить слов на церемонию, обращаясь к игроку, и ряд его ремарок дошел до ушей прочих. Несколько Козаков, наблюдавших за игрой в кости, стояли позади Таравича и наблюдали Клита до того, когда после завершения трапезы, он чистил свою саблю овчиной. В итоге Таравич был вынужден заговорить.
“Приветствую тебя, Клит,” сказал он, пережевывая слова и одновременно оглядываясь на присутствующих, “ты полируешь саблю, продемонстрировать юношам, которые прибудут в Русковский курень сегодня на закате? Или ты готов отдать ее лучшему воину и вернуться в домик с женщиной?”
В ответ на это раздался смех среди воинов, но Клит даже не бровью не повел.
“Я слышал,” продолжил Таравич, “юноши из Руска не столь уж хороши как мы, курившие свои трубки на руинах Анатолийских церквей. Дьявол их побери! Никто из великого множества не въедет в лагерь подобно нам, добрым рыцарям, зерцалам храбрости.
Как первая проверка рыцарства, поведение юноши, прибывающего на Сечь первый раз, по достижению возраста, принималось за меру его храбрости. Если он въезжал нарядно облаченный и уверенно сидящий в седле, с ватагой товарищей, и заставлял лошадь пройти через испытания перед гетьманами, он хорошо принимался. Если он вступал в лагерь боязливо, или выказывал какой-либо страх, он подвергался оскорблениям в среде Козаков.
"Здоровьечка тебе, Таравич," ответил Клит беспечно. "Увидишь, когда сын Менелицы, мой названный сын, приедет на Сечь. Это будет зрелищем, порадующим твое сердце. Он богатырский отпрыск – рожденный от ствола преуспевшего мужеством во всей земле Русской."
"Нет, Клит," сказал Таравич, его глаза сузились, как в те моменты, когда он одерживал преимущество в кости. "Молодые Козаки изнежены. Они обучены книгам и отлучены женщиной. Нет никого в наши дни, кто смог бы перепрыгнуть на лошади частокол Сечи, ломая шеи обоим как однажды Бородаги, или поднести на плече целую бочку вина для Кошевого Атамана и гетьманов."
"Мы посмотрим, Таравич, сказал Клит.
"Это будет поганый спорт," ответил игрок с презрением, "надеюсь у твоего Менелицы достанет храбрости прискакать на лошади и стреножить животное перед нами. Бабий подвиг!"
"Сын Менелицы," медленно произнес Клит, "въедет на Сечь как никто до него не въезжал. Ты увидишь —"
"Эй!" Таравич обернулся к зрителям, но взгляд его продолжал смерять старого Козака. "Что за чушь ты несешь? Ты думаешь, мы дети, чтобы поверить в это? Твой дорогой Менелица въедет с ватагой, и никто не выделит его из прочих!"
"Отец Менелицы проскакал на лошади через Татарский лагерь высвободить меня из ханской хватки," сказал Клит, недвижимый, "и Менелица покажет вам храбрый подвиг, что согреет сердце старика."
"Ставлю," вскричал Таравич, "что Менелица, который прибудет на Сечь на закате, не обойдет всех прочих дерзостью подвига! Мой Арабский скакун против сотни золотых цехинов. Ха, старый лис, где твоя честь?"
"Ни один не спрашивал этого на поле боя, Таравич," отповел Клит, "но ты получишь свою ставку. Только это будет мужская ставка, не детские игрушки."
Он прервался и спокойно оглядел круг, сплотившийся вокруг него.
"У меня дома в Руске," продолжал он, "есть пятьдесят гоблетов серебра и золота взятых у врагов Сечи, Персидские ковры многим счетом, редкие мечи из Турции, четыре лошади лучшей крови. Также Польские трофеи и отделанная золотом броня, с тысячей золотых цехинов. И все это я ставлю против твоей монеты в пять тысяч цехинов и твоих Арабских лошадей. Давай теперь, ты чуткий волк, Таравич, или кролик, прячущийся в нору завидев человека?"
Таравич вглядывался в Козаков как завороженный. Глаза его сузились, когда он облизал губы. Богатства, которые помянул Клит, знал он, есть в избе в Руске. Также, раз Клит дал слово в присутствии свидетелей, посул был стоящим. Никогда еще игрок не ставил всего состояния на один жребий. Перспектива ослепляла его.
"Менелица приезжает сегодня, Клит?" спросил он, взвешивая слова.
"Он обещал мне," согласился старик.
"Тогда это ставка." Таравич повернулся к зрителям, которые изумленно глазели на него. "Вы слышали условия," прокричал он, "и эту ставку — Менелица въезжает сегодня на Сечь как никто до него не въезжал. Ставка сделана и принята."
Солнце, стоявшее высоко, склонялось к Русскому берегу Днепра, когда дородный Козак, подружившийся со старым Клитом, вернулся на место и нашел своего поручителя сидящим там где и прежде. Яркая сабля все еще отражала солнечные лучи. Клит поднял взгляд, куда предполагал. Козак снова был без жупана и сапог. "Черт тебя побери," ласково молвил Клит. "Не можешь удержать жупан на своей жирной заднице? Но скажи мне, есть ли какие новости о приближении мужей из Руска? Дело близится к закату.”
"Эй, старый мечеед," прорычал Козак, “я слышал о ставке, что ты сделал. Новости о ней добрались с одного конца лагеря на другой. Все благородные рыцари ожидают увидеть результат. Нет, я отдал твой жупан и сапоги тому, кому они были нужнее.”
“Заметили ли людей из Руска?”
“Эй, я не знаю. Таравич говорил об этом с рыцарем, который заботится о переправе и любезный человек сказал, что даст зарубить себя саблей, если Днепр не вздымается и не бьется с ветром столь сильно, что рисковое дело даже лодку на берег вытаскивать. К тому же, весла потерялись. Так добрый товарищ, управляющий лодкой, сказал мне.”
"Потерялись!” Взгляд Клита блеснул над Козаком. "Дьявол побери шельму, есть что-то кроме той лодки? Где прочие?”
"Далеко вверх по реке, Клит," ответил большой воин с сердечным смехом на замешательство своего друга, “старый отче Днепр рычит на себя и скрежещет белыми зубами на ветру. Менелица клялся что будет в лагере сего дня?”
“Он поклялся в этом на святой иконе, Махатель-Языком,” Клит дал ответ, проверяя свой меч. ”И Менелица не бросает своих слов на ветер в любви послушать себя ревущим словно осел. Он явится на закате.”
Козак уставился на черные блестящие сапоги Клита с обожанием.
"Так ты говоришь, Клит, богатырь" задумался он, “и благородные сиры утверждают, что словам твоим можно доверять больше чем доброму острому мечу, или справно заряженной пистоли. Погоди, как сын твоего товарища прибудет сюда, когда паромщик выдул две дюжины склянок кукурузного бренди с той скользкой ящерицей Таравичем, и Отче Днепр вздымает волосы свои в гневе?”
"Таравич напоил паромщика?" в задумчивости допытывался Клит.
“Ага кукурузным бренди. И весел не могут найти -”
"Таравич их спрятал?"
“Эй? Наверняка. Если воин способен на одно бесчестное дело он не удержит руки и от другого. Он держит тебя за чуб, Клит, и богатства твои, считай, у него в кармане.”
“Солнце еще не зашло.”
“Нет, но солнце уже целует постель за горами. Уж толпа благородных сиров собралась в центре Сечи посмотреть исполнение твоего обещания, гутаря, что ты проиграл. Толки переросли в слухи, что хана Татарского видели недалеко от Руска. Эй, но это хорошие новости.”
"Значит, мы услышим их," объявил Клит.
Опустив в ножны меч, он затянул пояс и зашагал в след за гигантом, его серые глаза почти полностью скрыты под лохматыми бровями, руки праздно сунуты в карманы. Пока он шел, Козаки оборачивались ему в след, поскольку новости о великом споре возбудили на Сечи небывалый интерес. Отряды, собирающиеся на центральной площади Сечи, давали ему дорогу, пока пара не остановилась на расстоянии вытянутой руки от Кошевого Атамана и гетьманов, которые обсуждали появление Татар в Украине.
“Хан расправил крылья под Руском, Клит,” сказал один из гетьманов, “Татарские псы взяли батько Православной Церкви и сожгли его на виду у деревни. Это было дурным делом. Они также жгут наши церкви. Запорожская Сечь опоясывается к войне.”
Клит с удовольствием дернул себя за ус.
"Вот доброе слово в моих ушах, благородные сиры,” оскалился он в усмешке. "все ли достойные рыцари любезны отправляться?"
“Нет, Клит,” гетьман покачал косматой головой, “есть многие, кто говорит, что сожжения одного батько недостаточно, чтобы заставить Сечь выдвинуться. Сдается мне, что они псы, любящие валяться на солнышке и чесаться. Они говорят, что посланник, которого принесло течение, лжет, и это план тех, кто хочет войны.”
“Кто посланник?” домогался Клит, хмуря брови.
"Вон тот парень в здоровом жупане и новых сапогах. Он явился в лагерь крайне изможденным. Он клянется, что хан возле Руска.”
Клит всмотрелся в стройного Козака, темнокожего, который тихо стоял перед Кошевым Атаманом, с любопытством рассматривая воинов вокруг. Незнакомец, казалось, не заинтересовал Клита.
"Эй,” сказал гигант, “он тот босяк, которому я отдал свой жупан и сапоги. Он подошел ко мне у переправы -”
Он был прерван ропотом группы Козаков, стоявших рядом, которые обратились к Кошевому Атаману. Один из них быстро протиснулся сквозь толпу, и Клит дернул себя за ус, когда узнал Таравича.
"Слово к Кошевому Атаману," громко прокричал Таравич. “Этот человек, который говорит, что он из Руска этим вечером, лжет, - ни один человек не переправлялся с берега на остров.”
“Как так, Таравич?” быстро спросил Клит.
“Это правда,” настаивал на своем игрок.
"Я знаю, потому что видел перевозчика спящим на берегу, так накачавшегося вином, что и встать неспособного. И не было тут других лодок. Значит, никто не мог перебраться с берега через Отче Днепр. Смотрите!" Указал Таравич, и Козаки перевели взгляд на реку. Красное зарево заката пылало на вздымающихся гребнях волн, там и тут, с белыми хлопьями пены. Ветер с запада трепал им лица и вздымал бороды. Действительно, Отче Днепр был не в добром настроении. Таравич, который любил спокойствие Сечи больше воинских лишений, улыбнулся, когда почувствовал изумление и озабоченность собрания при этих его словах. Он добился своего. Уже он выиграл, чуял он, огромную ставку мудрого Клита, и теперь продолжал проводить свой план по дискредитации посланника. Огромный Козак выдвинулся; Таравич был перед ним.
“Вы сами можете видеть, благородные сиры,” со страстью произнес он, “что даже Богом благословенный не сможет пересечь эти воды. Ни один человек не способен на это. Также известно, что переправа не работала -”
“Вы слышали, благородные сиры,” ворвался глубокий голос Клита, “что он сказал. Ни один человек доселе этого не делал. Вы слышали слова Таравича.”
“Ага, это правда,” игрок метнул озадаченный взгляд на воина, “и потому человек, который говорит что он из Руска, лжет -”
"Не очень, Таравич," Клит снова крикнул. “Послушайте меня, благородные сиры. Посланник говорит правду. Он человек чести, и он из Руска.”
Он выступил вперед и хлопнул рукой по жупану молодого Козака. Провернув, он сорвал его с чужих плеч. Нижняя одежда посланника казалась странно темной и тяжелой, и Клит следующим движением, выжал струю воды из его рукава.
“Это Менелица, благородные сиры, сын богатырский,” крикнул он. “Он принес вам из Руска новость войны. Когда здесь не было лодки, доставить его на Сечь, он бросился в волны. Многие видели его плывущим к берегу, и дали жупан и сапоги.”
Лицо молодого Козака вспыхнуло красным под пристальным взглядом толпы и он бы отступил назад, но Клит держал его крепко, пронизывая толпу своими серыми глазами.
“Это Менелица,” сказал он вновь, “который явился на Сечь как никто до него. Есть здесь теперь хоть один Козак, кто скажет что это ложь?”
Тишина была ему одобрением, пока не была нарушена Кошевым Атаманом, объявившим, что Запорожская Сечь учуяла войну и мечи рыцарей больше не будут ржаветь без дела.
Вот вся история прибытия Менелицы на Сечь, оставляющая слово за огромным Козаком, который то и дело повторял потом, что той ночью, когда Сечь укрывал сон, он был одним из часовых, и видел как Клит сунул пару весел под курень. И Козак удивился, ведь была лишь пара весел на Сечи - и та на переправе.
Клит оглянулся кругом, и не заметив никого поблизости в темноте тщательно переложил несколько мехов, которые укрывали весла от обнаружения в течение дня. Следуя за ним, Козак наблюдал как Клит относил весла на переправу, лежавшую на берегу, и положил их внутрь.
Когда благородные сиры услышали это, они рассмеялись и сказали Козаку, что тот опился кукурузного бренди, и когда спросили Клита, он тоже засмеялся и сказал, что человек перебрал кукурузного бренди.
Клит был зол. Очень зол был Клит, носивший прозвища Волк и Козак Кривой Сабли, у своих врагов, Татар и Турок. Хан Мирай Тха выставлял лишних часовых вокруг своих стад скота, если до него доходило хоть слово о том, что Клит крепко во власти маленького демона ярости.
Никто в Запорожской Сечи, военном лагере Козаков вдоль берега Отче Днепра, даже сам Кошевой Атаман, не знал так хорошо как Хан Мирай Тха, Клита, Волка. И то, что предводитель Татар узнал, он узнал слишком поздно, к собственной цене, так как манерой Козака было нападать ночью без предупреждения. Потому Хан Мирай терпеливо ждал времени, где Клит должен ударить слишком рано или слишком поздно и древний счет будет закрыт.
Ни один хан шестнадцатого века не имел столько копий по своему зову как Мирай Хан, великий потомок лидера Золотой Орды, чуть не самого Юссафа, который звался принцем принцев.
Теперь, когда Клитовы усы были белы и мускулы на руках его оскудели, Козак знал, что счет между ним и Татарином дорос до той точки где, с другой стороны, он должен быть стерт. Потому он был зол. Вопреки его желанию, основная часть Запорожской Сечи отправилась воевать с Поляками на запад, и с ними ушел Менелица, его названный сын, что пришел на Сечь завоевать место воина. Поляки, заключил Клит, не столь опасные враги для Менелицы как Татары, так что когда он был превозможен атаманами, то почувствовал, что это было ошибкой, за которую Сечь заплатит дорогой ценой, и в первый раз он дулся дома, когда Козаки выступили.
Другой причиной его болезненного раздражения была женщина. Менелица, прежде рыцарской славы да веселья добрых ударов, нанесенных и полученных, жаркого запаха битвы, сказал ему, что планирует, по возвращении на Сечь как проверенный рыцарь, завоевать женщину в жены. Женщину Клит понимал как часть трофеев Поляков и Турок, полезную, помимо прочего, в приготовлении и подаче вина да готовке еды.
Он предложил Менелице взять полдюжины Татарских женщин готовить и подавать ему вино, но мальчик упорствовал в своем плане завоевать конкретную женщину из ближайшей деревни, некую Алевну. Когда Клит спросил Менелицу, в глубокой печали, почему он хочет девушку прежде него, Волка, в товарищи, парень не нашел других причин, кроме тех, что у Алевны черные волосы и изогнутые губы. Потому Клит теперь сидел, к своему глубокому отвращению, на лошади на въезде в Слободу Гарнив, где жила Алевна. Он явился увидеть собственными глазами, что за личность эта Алевна, черноволосая красавица, и удовлетворить собственное любопытство, что до того почему Менелица предпочел ее шести прочим.
Было, несомненно, оскорбительным для Клита искать женщину и вдаваться в расспросы в деревне, где его практически не знали. Но он, заломив свою овечью шапку на бок, зажег свою длинночубуковую трубку, и, с коленом, небрежно завязанным спереди, рыснул на улицу деревни. На ходу, его серые глаза под косматыми бровями искали женщину, возможную Алевну.
Он натянул поводья перед стайкой девушек, щебечущих перед хаткой, на дверях которой были изображены картины добрых святых ведущих чертей в чистилище. Это, рассудил Клит, был дом достойного Христианина. Стройная темноволосая девушка в голубом платье с золотой вышивкой и ожерельем из серебряных монет уже перехватила его взгляд.
Она была не столь велика как ее подруги, у которых черты лица и руки были грубее - видимо служанки - но она приказывала им с великим достоинством, сверкая ослепительной улыбкой, когда делала это, отбрасывая за спину копну своих черных волос. Она долго и с любопытством поглядела на пыльного Козака, сидящего на лошади у ворот дома.
“Которая из вас, воробьи,” сказал Клит грубовато, “та красавица Алевна?” Служанки хранили молчание в остром удивлении, но Алевна подбежала к воротам, открыла их, и встала перед Клитом с пылающими щеками.
“Старик,” вскрикнула она, топнув обутой ногой, “ты ослеп от пыли, что не видишь меня?”
“Вижу тебя,” прорычал Клит, попыхивая трубкой. “Скажешь мне, которая Алевна, черноволосая красавица?”
Девушка, сведя брови, подошла ближе к лошади.
“Что тебе нужно от Алевны?” спросила она сердито. “Меня так зовут. И я никогда не видела тебя раньше, старик.”
“Ты видишь меня теперь, маленькая хвренья,” ответил Козак. “Я названный отец Менелицы, молодого Козака, который переплыл Днепр добраться на Запорожскую Сечь, и который желает тебя.” Алевна не проявила благосклонности к подобной речи, которую Клит мучился сделать мягкой и примирительной, поскольку желал поглядеть на девушку, а не прогнать.
“Тогда ты Клит,” быстро проговорила она. “Я знаю о тебе. Козаки ушли, а ты остался за спинами спать на печке, забоявшись Поляков. Или может это потому лишь, что ты стар, а молодые мужчины - бойцы получше. Менелица сделал неверный выбор, когда отправил тебя сватать за него.”
Трубка Козака цокнула в зубах от удивления. Он, Клит, приехал сватать девушку за другого мужчину! Он обвинен в спячке, когда Сечь на марше! Но Алевна отомстила ему за предыдущее замечание. Воин, каким он был, Клит был не искушен в словесных битвах, будучи содержателен давать одному слову работу двух.
“Женщины в деревне говорили о тебе,” продолжила Алевна, подпрыгнув на одной ноге от удовольствия, “и они говорили, как ты держал речь против самого Кошевого Атамана, когда он объявлял войну против Поляков -”
“Ба!” голос Клита взял низкую ноту. “Поляки слабы против обнаженных мечей Сечи. Они как овца. Настоящий враг здесь, вдоль берегов Отче Днепра.”
Две ямочки показались на румяных щеках Алевны.
“Так вот почему ты сидишь дома на холме, озираясь окрест Отче Днепра, старик, углядеть каких врагов. Это единственное, на что ты годен, теперь, не так ли - приезжать свататься к молоденьким девушкам -”
Взрыв смеха раздался у служанок в воротах. Клит потряс головой как волкодав, которого ударили промеж ушей.
“Мой дом на холме хранит в себе громадные добычи,” прорычал он, “с моих врагов. И Татары знают имя Клита так хорошо, что и близко не подойдут к нему, будь там внутри выкуп хоть за десять гетьманов.”
“Тебе нужно больше чем деньги, старик,” сказала Алевна насмешливо, ударив по шее его лошади, “если хочешь сосватать девушку, со своей мордой. Я слышала, Клит был могучим воином. Я разочарована.”
“Менелица силен,” ответил он. “Он желает тебя. Чего он желает, то получит.”
“Тогда это будет другая жена,” крикнула девушка. “Я не пойду за него!”
Клит задумчиво пыхнул трубкой и вытянулся ближе к ней. Взгляд его сверлил карие глаза девушки.
“Боишься меня, хвренья,?” спросил он.
“Нет,” серьезно ответила Алевна.
Она придвинулась к боку лошади и положила обе руки на седельные сумки, ее улыбающееся, свежее лицо в футе от грубой гримасы Клита. Карие глаза уставлены в серые уже минуту. Рука Клита вырвалась и тесно сомкнулась на белом горле девушки. Лишь едва сжались его пальцы. Она из служанок вскрикнула. Но Алевна не прекращала улыбаться.
“Ты не боишься, теперь?” спросил Козак. “Я могу убить тебя.”
“Нет,” сказала она.
Она чувствовала себя в безопасности, будучи женщиной, причем красивой. И надменно произнесла, “Узнал теперь, Алевну?”
Клит бросил руку и собрал поводья.
“Да,” сказал он. “У тебя курносый нос.”
Затем он пустился вскачь прочь вверх по деревенской улице, не кинув и прощального взгляда на черноволосую красавицу, которую приехал повидать за десять миль.
Прошествие времени не уняло ярости Клита. Вести доставлялись ему в хатку, озирающую берега Днепра, о том, как армия Сечи воюет с Поляками, и где старухи не насмехались презрительно над Клитом, потому что он не пошел с другими.
Сказать по правде, Клит не очень внимательно следил за новостями о схватках на Польской границе. Его мысли лежали в другом направлении, за рекой. С детства Клит слышал истории о Татарской Орде, Ногаях, правнуке Тевала, седьмого сына Джучи, предводителя Золотой Орды.
Он видел города, лежащие в дыму, и руины от одного края Украины до другого, когда Крымские Татары выходили на марш, и знал он как последователи Великого Турка подбивали каждого подготовленного всадника Востока испытать силу на Козачьих армиях. Год за годом он сталкивался с летающими призраками смуглых всадников, которые разряжали тучи стрел по мере продвижения или отступления, и видел он землю, покрытую телами добрых Козаков.
Подобные воспоминания не так легко забывались, и Клит ждал у дверей хатки, его глаза рыскали по реке в поисках того, что он знал должно явиться - вылазки Татарского всадника по Украине в отсутствие армии Сечи. Чтобы добыть еды, он отправился к реке с зазубренным копьем и вернулся с рыбой, которую испек в дыму и съел. Лишь в середине дня спал он, и затем, как и его Татарские враги, в полглаза. В середине одной из полуденных дрем Клит получил новости, которых ждал, и ждал с мудрым знанием рыбака, который уверен в своей подсечке.
Не так много посетителей побывало у него в хатке, частично потому, что ему не было дела до заведения друзей, и частично потому, что Козацкий фольклор держал его в некотором страхе, по той причине, что те не упускали ни шанса посмеяться над ним, потому что он не ушел с Сечью. Вот так случилось, что он был немедленно встревожен, стуком копыт по грубой тропе, ведущей к нему в хатку, и маленькая, согнутая фигура показалась в виду, сидящая на лошади, ведущей за собой стадо животных. По ее серому плащу и высохшему коричневому лицу, Клит узнал фигуру Йемеля, Еврейского торговца, говорившего на всех языках и обычно посещавшего пути Сечи, полного новостями как белка, новостями, пожинаемыми по пути из Киева к Татарам.
“Приветствую тебя, Клит,” крикнул Йемель, слезая с лошади и усаживаясь на бревно рядом с Козаком. “У меня есть немного редких золотых украшений, взятых в Польских городах нашими храбрыми Козаками. Быть может, благородный сир, вы хотите сменять какую ненужную вещь на них.”
Йемель бродил расписывая свои товары, яркие маленькие глаза на бесстрастном лице Козака, и бросал подходящие намеки, о том, что испытывает жажду и кукурузный бренди был на вкус прекрасен. Клит двинулся в хату, и тогда Еврей резво подпрыгнул, и появился с полной пляшкой бренди, в тоже время, вытирая губы. Клит не преминул выставить Йемелю две пляшки против одной, но ничего не сказал пока гость не освежил себя.
“Лиса не крутит штук без причины, Йемель,” сказал он в итоге. “Довольно хорошо ты знаешь, что я не торгую трофеями, которые взял мечом. В твоем шакальем мозгу есть что-то, что ты можешь рассказать - мне не важно, что на обмен - так, Йемель, говори или убирайся.”
“Есть, благородный сир,” чирикнул торговец, глаза его загорелись от выпитого, “как всегда, ваши слова прекрасная чеканка чистого золота в их мудрости. Вы должны добавить, что шакал не приходит к логову льва без причины. Наградите меня своим вниманием, богатырь, Йемелю смешно верить в то, что он услышал в деревнях, как Клит, тот от Кривой Сабли, Волк, остался за спинами, спать, когда Сечь -”
“Довольно!” В нетерпении сказал Клит. “У тебя есть новости?”
“Только для твоих ушей, Клит,” подпустил Йемель, “раз уж мы оба мудрее чем вся Запорожская Сечь.”
“Чертово отродье,” сказал Клит мягко, “ты связываешь свое имя с Козаком? У тебя такая же кровь как у меня?”
“Нет, Клит,” спешно взорвался торговец, “я сказал не то. Не верьте, что это обо мне, благородный сир. Я имел в виду, что слово мое для уха одного мудрейшего чем вся Сечь. Один момент, и я скажу это. Хан Мирай Тха вышел на охоту.” Взгляд Клита зыркнул над Днепром и обратно к Йемелю. “Хан, который любит гонять оленей,” продолжил Йемель, “взял многих всадников загонщиками и перешел Днепр по своей охоте. Действительно, то будет великой добычей, так как я пришел сегодня с места, где был обнаружен олень. Хан Мирай - великий охотник.”
“Есть,” сказал Козак.
“Он загнал оленя на улицы Гарнива, прямо за рекой,” объяснял торговец. “И его всадники, которые загонщики, окружили деревню. Жаль, что Запорожская Сечь воюет с Поляками, поскольку Хан Мирай хорошо охотится.”
“Много было убитых?”
“Все. Я видел скальпированные Козачьи тела, усыпавшие улицу как рыба в запруде пересохшего ручья. Хан Мирай вернулся за реку со многими рабами и богатым скарбом.”
“Есть, он хороший охотник.” Клит на минуту задумался.
“Что об Алевне, той, что была красавицей Гарнива, черноволосая? Была она среди убитых?”
“Нет, Клит. Алевна пропала. Они говорят, она была среди рабов, была прекрасна, не смотря на свой нрав. Как жаль!”
Йемель кинул оценивающий взгляд на Клита. “Новости о Хановой великой охоте не старше сегодняшнего солнца. Правда, я торопился сюда с известиями, сказав себе, что Клит должен услышать. Это стоило мне довольно торговли, но ты не меняешь, только даешь. Они сказали, ты щедрее Юссафа, принца принцев -”
“Мир!” проворчал Клит, нетерпеливо. Вскинув большой палец через плечо, он добавил, “иди в хату за наградой, Йемель. Выбери одну вещь. Если будет слишком хороша, я заберу ее у тебя и разорву твою шкуру в отплату. Если будет слишком мала - ты обманешь себя сам. Выбирай!”
Избавившись от суетливого торговца, Клит нахмурил брови в раздумье. Явление Хана Мирая не удивило его. Он выглядывал его. Его раздражало, что он не увидел Татарской переправы, даже в десяти милях вниз по реке. Их побег без преследования был для Клита грехом первостепенным. Раньше, при отсутствовавшей армии, кто оставался тут, следовать в землю Орды за быстрыми всадниками Мираевого племени?
Была еще одна вещь, над которой Клит размышлял. Татары забрали Алевну, женщину вставшую между Менелицей, его названным сыном, и им. Ладно, и хорошо, думал он. Женщина всегда плодит проблемы, и Алевну он прочел как великую создательницу вреда.
Теперь он был вполне свободен от нее.
С ниспровергнутой Алевной, Менелица вернется в свой закут в Клитовой хатке и будет есть и пить и драться, как положено Козаку. Но - Клит потряс головой - надо полагать, Менелица сильно разозлится, когда узнает, что девушка пропала? Молодые мужчины безрассудны как дикие лошади. Менелица может даже зайти и так далеко, что обвинит его, Клита, в потере девушки.
Клит набил трубку и рассмотрел вопрос с великим тщанием. Было правдой, что названный сын расстроится от новостей из Гарнива, раз он присоединился к Сечи добыть рыцарской славы, чтоб объявить Алевну женой. Было, к тому же, вполне возможно, что Менелица попытается пойти за Татарами, когда вернется, что будет опасно, столько же, как и бесполезно, поскольку будет поздно. Алевна была желанна Менелице. Она была, таким образом, его собственностью.
Это был тот случай, где Хан Мирай обобрал Менелицу на что-то, чего он жаждал, что было тем же самым, что сказать, что он ограбил Клита. Что было недопустимо. Женщины будут говорить, что Клит был ограблен Татарами и проспал в своей хате как подсвинок? Не было и речи, что скажет Менелица по возвращению. В этом месте размышлений Козака, из хаты появился Йемель, пробывши там целый час. Лицо торговца было влажным от возбуждения. В одной руке он держал Турецкий ятаган с инкрустированным эфесом и золоченые ножны. В другой была серебряная чаша с изумрудом огромного размера, вправленным в ручку.
Клит поднял взгляд и нахмурился. “Эй, пес,” прорычал он, “не сказал ли я одну вещь, а у тебя две? Ты так мало любишь собственную шкуру, что решил обмануть меня?”
“Внемлите мне на минуту, благородный сир,” заныл Йемель, сжимая свои сокровища. “Вы сказали мне выбрать одну вещь, но если будет слишком много, я останусь ни с чем. Так чтоб быть уверенным, что удовлетворит вас, я принес две вещи, одну маленькую и одну большую, что б вы могли выбрать мне награду. Если меч это много, я возьму маленькую чашу и уйду.”
“Значит, меч более желанен, чем чаша?” Задумчиво поинтересовался Козак.
“Конечно, благородный сир.” Воскликнул Йемель. “Сами можете видеть его чистое золото и прекрасные украшения. Это очень богатый дар, я боюсь, даже для вашей великой щедрости. По-правде, я поступил неправильно, когда принес его. Я должен взять чашу.”
“Нет,” отповел Клит, “ты получишь обе. Не обещал ли я, что пожелаешь? И сразу, пес!” Возбужденные глаза Йемеля перескакивали с меча на чашу и обратно. Он завладеет ими навсегда. Тогда он уронил меч на землю, прижимая чашу к груди. Улыбка разрезала серые усы Клита.
“Ты лгал, Йемель,” прорычал он. “Поскольку камень в чаше стоит двух мечей, и ты не слеп.
Однако, у меня есть мысль поступить с тобой просто. Забирай чашу. Ты должен был высоко оценить ее, хоть были и другие изумруды кругом. Эй, поехали со мной в Татарский лагерь, и ты получишь в десять раз лучшую.”
Вопль вырвался из торговца при таких новостях, унятый взмахом Козацкой руки. Подняв собранный золотой меч, Клит удалился в хату. Йемель следил за ним глазами полными отчаяния, как у того, кто наказан свыше собственных грехов.
Торговец ушел, а солнце стало низко на западе, когда Клит снова вышел из дома. На этот раз он был одет в красные марокканские ботинки, длинную свиту, или плащ, широкий кожаный пояс, с которого меч его свисал в золотых ножнах, и высокую овечью шапку, позади которой его серый волос был собран, спадая до плеч.
Он пошел прямо к конюшне за хатой, оседлал и взнуздал лошадь, наполнил седельные сумки хлебом и табаком, и вскочил на лошадь. С минуту он глядел на реку своим пристальным взглядом, а затем направил лошадь прямо в направлении, выбранном Ханом Мираем.
Следующий день солнце видело Клита скачущим ровно вдоль степи по следу всадников Хана Мирая. Плоская равнина, покрытая буйной зеленью и редкими случайными оврагами, где деревья и подлесок давали убежище, была не лучшим местом для маскировки. Что здесь было, Клит использовал с обычным вниманием, поскольку был уже далеко на территории Орды, где захваченный Козак, был мертвый Козак.
По разным причинам старый воин пошел на поиски Алевны один. Несмотря на нескольких Козаков, остававшихся в деревнях. Наконечник бойцов был в Польше. А Клит не был человеком, обременяющим себя ненужными помощниками. Более того, было невозможным для большинства мужчин путешествовать по степи невидимыми, и подобная сила, как он мог наблюдать, была бы слишком мала для столкновения с полной мощью тысяч Хана Мирая.
Клит по опыту знал, что Татары были врагами опасными, осторожными, быстрыми на дело, и более беспощадными, чем сами Козаки. Орда была скитающимся племенем, возящим свои дома с собой на повозках, и перемещающимся с места на место добыть пастбища для стад скота и лошадей.
Раньше, если он полагал поиск невозможным, Клит не оказался бы там, где теперь. Способность ясно заглядывать в будущее и сохраняла Клита живой, пока его волосы не поседели, тогда как редкие Козаки доживали до среднего возраста. Клит, рассуждая трезво, видел, что у него есть определенные преимущества. Он знал землю Орды из предыдущих набегов за скотом и лошадьми. Он был знаком с Татарской манерой сражаться, смертельной для чужаков. Также, люди Мирая имели благоговейный трепет перед именем Волк.
И они не ожидали, что он идет за ними.
Не смотря на то, что ездил быстро, Клит не видел ничего от Татар до середины дня. Степь являлась пустынной, за исключением оленей и зайцев, убегавших при звуке его приближения. Когда полуденное солнце упало на него, Клит соскользнул с лошади, уводя животное в дубовую рощу, что граничила с тропой, по которой он ехал. Сам он сел на дерне, достав несколько хлебцев и сухофруктов из седельных сумок, и приготовился съесть первую дневную пищу.
Едва только он погрузил зубы в первый хлебец, как уже знал, что он уже не один в степи. Далее по тропе заржала лошадь. При первом же звуке Клит вскочил на собственное животное и обвил шейный платок вокруг ноздрей твари, чтоб не дала ответа вновь прибывшему. Затем он рыснул к краю рощи кинуть взгляд на чужака.
Клит не видел Татар несколько лет, но он не ошибся в маленькой фигурке, свободно сидящей на степной малорослой лошади, рысящей ниже по пути. Смуглое лицо мужчины выглядывало из-под остроконечного шлема. Накидка была свободно наброшена на кольчугу, колчан стрел за спиной, лук в ножнах на седле.
Очевидно, Татарин не ожидал врагов, поскольку пел низкую, радостную песню, поглядывая время от времени то налево, то направо, больше в силу привычки, чем в настороженности. Клит в своей накидке припал к земле и отслеживал каждое движение всадника.
Курс последнего вел того в нескольких ярдах от дуба, и он въехал, неосторожно осматриваясь, в рощу. Клит не двигался, пока Татарину не стало поздно бежать. Это был его первый прицел на добычу за многие месяцы, и ноздри его широко раскрылись, пока сужались серые глаза.
Когда Клит двигался, то времени не терял. Выскочив, очень тихо для мужчины его комплекции, на тропу, он покрыл расстояние между ним и всадником. Когда тот, встревоженный каким-то звуком, или проблеском движущейся позади него тени, повернулся в седле, Клитовы руки сомкнулись вокруг него в сокрушающем захвате, который Татарин тщетно пытался разорвать.
Козак ухватил аркан своего врага, когда стаскивал его с седла, и когда оба упали на землю, Клит быстро проделал работу по связыванию меньшего мужчины, надежно подвязав руки того к бокам.
“Плосколицый,” он ворчал, стоя над ним и поправляя накидку, “меч не нужен когда дурак безрассудно едет по степи. Ты выглядишь как опасный злодей. Думаю я смогу убить тебя по завершению.”
Татарин не двигался, его маленькие глаза пристально следили за каждым движением Клита. Тот скрестил руки и задумчиво смотрел вниз на связанного.
“Эй,” сказал он, “мне нужен посланник к великому Хану Мираю. Ты знаешь, о чем я говорю, дьявол тебя побери, не смотря на твой злобный взгляд. Скажи Хану Мираю, что Клит, которого он зовет Волк, Козак Кривой Сабли, идет по следу Орды, и он не отстанет, пока Хан не преподнесет ему подарок. Подарок из девушки Алевны, взятой из селения Гарнив. Скажи своему лидеру, если он не прострет руки над девушкой, Волк принесет смерть и горе его племени. Воистину, великое горе.”
Он помог человеку встать на ноги и подняться в седло, перед этим тщательно спрятав меч, лук и стрелы.
“Принеси свой ответ сюда, Плосколицый,” добавил Клит.
“И думай не о вероломстве против Волка, иначе тебе придется подумать еще чуток.”
Клит ударил лошадь по боку, и животное стало быстро пятиться на тропу. Козак посмотрел на нее мгновение, затем взял хлебец из кармана и продолжил свою прерванную трапезу. Он не сел на дерн, а вывел лошадь на тропу и поскакал за Татарином.
У Клита было время съесть множество еды, и он успел, по сути, выкурить много трубок, за то время, пока другой не явился снова. В этот раз Козак расположил свое радушие в другом месте, где-то двумя милями ближе к Татарскому лагерю. Он выбрал место рядом с тропой, где у него был хороший обзор всякого, кто вернется, и в то же время, укрытие от наблюдения посторонним. Поворот на тропе вкруг нескольких камней укрывал его.
Он увидел Татарина, скачущего по степи в одиночку, но взгляд того был уставлен в даль, не на своего недавнего врага. Очевидно, мужчина прибыл без сопровождения, но Клит был не из тех, кто верит в добрые намерения кого-либо, пока не уверится собственными пятью чувствами. Что оказалось удачно, когда татарин был почти рядом с ним, Козак поставил несколько шлемов и наконечников копий, выступающих на тропе, на приличной дистанции позади.
Хватило и секундного взгляда убедить его, что другие всадники следуют за его другом без добрых намерений по отношению к нему - Клиту - и, как и раньше, он действовал молниеносно.
Как и раньше, он дал Татарину проехать мимо него на небольшую дистанцию, когда вывел лошадь из укрытия и поскакал вдогон. Несчастный всадник услышал стук копыт, и развернул лошадь с быстротой умения своего племени, нащупывая за спиной колчан со стрелами.
Но Клит не ошибся в выборе расстояния. Пока Татарин заряжал стрелу в лук, лошадь Козака ударила его и повалила его лошадь на землю, и в тот же момент тяжелый меч Клита обрел его голову. Лошадь и всадник вместе были втиснуты в землю, и Козак отвернул в сторону от тропы с обагренным кривым мечом.
“Эй, это было здорово, очень здорово,” хмыкнул он себе самому, когда оставил несколько миль степи между собой местом где лежал Татарин. “Теперь Хан Мирай узнает, что Волк идет за ним, и что Волк это Клит.
На сердце Хана Мирая, великого потомка Джучи, предводителя Золотой Орды, было нелегко, не смотря на удачный набег на Козаков за Днепром. Он сидел на солнце, скрестив ноги под собой, броня лежала в стороне, дергая свой черный ус, глядя угрюмо на лагерь своего племени.
Было много причин, по которым Хан Мирай должен был быть беззаботным, поскольку он присоединился к основному лагерю племени с добычей и рабами. Стан Мизры Узтей-Кура, которого Хан почтил своим присутствием, располагался в травяном бассейне, милю или больше протяженностью, окруженного кольцом холмов, поросших деревьями.
Ничего лучшего для лагеря нельзя было и желать. А собственные апартаменты Хана, кожаный и шелковый шатер, водруженный на повозку, возимую пятьюдесятью лошадьми, были богато украшены Монгольскими тканями и Персидскими коврами.
Но существовал шип в боку Хана Мирая – Клит, Козак Волк, следующий за его всадниками с самого Днепра далеко в землю Орды, перешедший Горы Картана, куда до того не ступала нога ни единого Козака, оставался поблизости, и, не смотря на все уловки, которыми чудовищный ум Хана Мирая мог поразить, оставался невредим. И он накладывал свой отпечаток на Татар.
По этой причине, не было нужды в шамане или заклинателе, сказать, что Хан был задет. Из-за Татар живущих молоком и плотью кобыл, сражением, а Хан посещал одно из своих подчиненных племен, которые обращались к нему с просьбой разобраться с Козацким вредителем.
Вдобавок к его дискомфорту, этим утром, когда он вышел из своего шатра, он увидел семь воронов, летящих по лагерю, и услышал их карканье. Хан Мирай знал по этому, что беда не за горами. Но можно было обойти неприятности с помощью племенного шамана. Если эта нависшая беда была каким-то образом связана с Клитом, с ней надо было разобраться сразу, со всеми умениями заклинателя и умом Хана, с Мирзой Узтей-Куром.
Хан увидел приземистую фигуру мирзы, ожидающую его и готовящего место на помосте повозки для предводителя племени.
Узтей-Кур чувствовал себя свободнее на спине лошади, чем на своих кривых ногах. Он стоял, возможно, пяти футов в высоту, с тяжелыми плечами, с лицом широким и желтым как полная луна, и косил бусинами глаз. В отличие от Хана, Узтей-Кур был в кольчуге и при сабле. Люди говорили, он так спал. Он не приветствовал своего повелителя, только достал трубку, которую наполнил из табачной меры Хана. Кувшин кислого молока кобылиц составлял обычный завтрак, и его Узтей-Кур опустошил в несколько жадных глотков. Оба молчали, ожидая, что заговорит другой.
“Есть новости о Волке?” спросил Хан Мирай через время, высказывая то, что было у него на уме.
“Так,” пробурчал Узтей-Кур меж губ. “Вчера у нас были новости о Клите, зовущем себя Волк. На деле, он был порожден чертовым шакалом. Это было когда мы гнали стаю оленей в рощу на запад. Когда мы прошли край скалы, сорвался вниз тяжелый камень. Двоих раздавило, и у одного был сломан позвоночник, так что мы оставили его умирать. Роща спасла нас.”
“Ты видел Клита?” спросил Хан.
“Нет, кто еще это мог быть?” вопросил Узтей-Кур, обнажая зубы, крапчатые как у шакала.
Глаз его блуждал по оживленному лагерю и остановился на собеседнике.
“Клит будет ошиваться поблизости, пока не получит женщину, о которой просил. Я ее видел. Она бесполезна для нас, поскольку в ней змеиный нрав и ярость тигра.
Никому не подойти к ней. Почему не отдать Клиту того, о чем он просит и не избавиться от него?”
"Сердце ящерицы!" Хан Мирай сплюнул в пыль у его ног. "Разве не знаешь ты, что Клит стоит нам ста Алевн? Сделай его рабом, и мы сможем издеваться над Козаками безмерно. Он приз лучший мешка Гарнивов".
"Тогда выследи его," проворчал Мирза, чей ум мог удерживать только одну мысль за раз. "И не называй меня ящерицей, Хан Мирай, если ты не найдешь ящерицу, способную жалить. Я выслеживал Клита целыми днями, но не находил большего, чем помет его лошади. Спроси шамана, которого ты любишь, как верблюд любит весну, и узнай, как ты можешь заманить Волка в ловушку."
Хан пыхнул трубкой. Он был не только татарской крови. Он происходил от монгольских предков, и имел длинное тело и тонкий разрез глаз своего рода. На мирзу он смотрел как на собаку, избитую до послушания, не знающего и не заботящегося об искусстве чародея и священных книг, которые были частью казны Золотой Орды.
"Сегодня", сказал он, не без колебаний, "Я видел семь ворон над племенем. И я слышал, что шаман вчера ходил один по лесу, как он делает, когда близится битва. Но что за бой может произойти здесь? А теперь шаман носит свою маску, другой признак того, что он обеспокоен".
"Так," сказал Узтей-Кур без эмоций, "этот двулицый сегодня дуется дома один."
"Он может сказать нам," решил Хан, поднимаясь на ноги, "получится ли поймать Волка. Если так, мы спросим его как, и из его мудрости, что является союзником невидимых возможностей, он объявит ловушку. Если он объявит, что оракул считает, что мы не можем изловить Волка, то мы, видимо, откажемся от девчонки. Но шаман очень мудр. Он придумает ловушку".
Хан Мирай приказал объявить в лагере, что они идут советоваться с чародеем, и чтобы их не беспокоили. Татары и так не были склонны к неповиновению приказам, провожая чародея в благоговейном страхе, а в последний день тот вдобавок стал мрачен, и не говорил ни с кем, да еще и надел маску, что было дурной приметой.
Пробираясь меж спящих верблюдов, оба лидера пришли к дому-повозке человека, которого они искали, на очищенном пространстве вдоль одной из сторон лагеря. Шатер был как и другие, за исключением узкого отверстия в куполообразном верхе и любопытных резьб вкруг кожаных сторон, представляющих формы животных и птиц, со множеством ворон.
Действительно, Хан Мирай обнаружил, что шаман угрюм. Ибо он несколько минут взывал у входа, прежде чем чародей появился, завернутый с ног до головы в красный плащ, и в маске.
Хоть Хан Мирай и много раз прежде проводил советы с чародеем, его никогда не покидало чувство страха, когда он стоял перед темным входом в дом, где так много странных изображений свисало со стен. Сам волхв поразил хана, потому что был сморщенным маленьким человечком, едва ли столь же высоким, как лидер Татар, хотя последний и стоял на более низкой ступеньке. Своеобразный запах, как от сушеных маков, вползал в его ноздри и отвел его глаза в сторону, когда фигура в красном плаще обернула на него свою маску с подобием головы собаки.
Когда он сделал известные свои дела и получил неохотное согласие шамана войти, Хан Мирай вступил внутрь с Узтей-Куром, и, нащупывая путь сквозь черноту, усадил себя, со скрещенными ногами, на нескольких антилопьих шкурах.
"Скажи нам то, о чем мы пришли узнать, Шаман," сказал он, "касательно Волка, и будешь иметь золотые цехины, купить травы и рога оленя."
Шаман дал волю любопытному смешливому звуку, на этих новостях, и, расширяя пространство, удалился в темноту, - поскольку закрыл кожаный полог над дверью – совершая подготовку к предстоящему оракулу.
Внезапно, он рванул шторку из отверстия в верхней части шатра, позволяя солнечному лучу опуститься в центре дома. В этом свете он стоял проявившийся во всем своем магическом облачении. Он носил собачью маску, но красный плащ был отброшен, а множество железных фигур свисали с его тела. Железные змеи вились вниз к ногам, миниатюрные железные кони свисали с рук, с тиграми, шакалами, птицами и рыбами.
Череда маленьких изображений покрывала его полностью, и каждый шаг его сопровождался громким звоном. В одной руке он держал палку. Перед ним был помещен деревянный барабан.
Хан Мирай смотрел с удовлетворением и не малым благоговением, как на то, к чему привык, но с чем внутренне не мог совладать. Мирза отошел назад в тень. Сначала медленно, затем быстрее, шаман начал свой ритуал, с каждым движением приближаясь к хану.
Своей деревянной палкой он методично бил в барабан, поворачиваясь сначала к огромной паре оленьих рогов по одну сторону дома, а затем в сторону головы слона, установленной на некотором пьедестале и оправленной реалистичным обрамлением, а затем к змее, также установленной, смутно различимой в полутьме.
По мере продолжения последовательность ударов в барабан убыстрялась, шаман начал танец, в котором его железный плащ звенел и клацал, аккомпанируя себе глухим бормотанием, направляя теперь взгляд в сторону вентиляционного отверстия в верхней части дома. Все быстрее и быстрее танцевал он, орудуя своей барабанной палочкой и крича уже в полную силу легких. Как только он сделал так, Хан наклонился вперед, затаив дыхание, не сводя глаз с шеста, видимого сквозь отверстие.
Когда гвалт достиг своего апогея, шаман внезапно закружился, и, с громким воплем, указал на отверстие в верхней части дома. Хан вскочил на ноги, и когда он сделал так, предсказатель упал на пол и остался лежать неподвижно рядом с барабаном.
“Ты видел?” прошептал Хан Мирай мирзе. “Ворона прилетела и села на шест. Никогда я не видел шамана в подобном экстазе. Пророчество должно быть, вне всякого сомнения, более потрясающим, чем обычно.”
“На протяжении двадцати лет” ответил Узтей-Кур пренебрежительно, “я сидел в темноте и смотрел, и никогда я не видел никакой вороны сходящей на шест. Если это действительно великий праотец воронов – ”
“Цыть,”прошептал Хан, “шаман приходит в сознание. Послание дошло до него в одно мгновение.”
Оба мужчины замерли в молчании, в то время как заклинатель пошевелился, вытянул руки и сел. Примостившись на корточках, он обернул вокруг себя красный плащ, и уставился на них из-под собачьей маски.
“Я слышал,” крикнул он хриплым голосом, “слова ворона, давшего от своей мудрости – первым ханам хинтерланда – великому Чингиз Хану – Кубла Хану, покорителю гор – Юссафу, принцу принцев, от которого она пришла в лагерь Хана Мирая Тха, великого правнука Джучи, предводителя Золотой Орды, по его зову. В мои уши влилась мудрость большая, чем запечатанные книги из сокровищницы Пама, большая, чем слова Далай Ламы, озирающего эти горы.
Предсказатель выпрямил руки перед собой, словно сжимая какой-то воображаемый объект.
“Мудрость касается Волка, который следует по пути Хана – она говорит о ловушке, которую можно расставить. Эта мудрость – Волк коварен, но ему недостает силы – Мирай Хан может отправиться в одиночку туда, где упал камень со скалы, и поискать убитого оленя. Он отыщет волка по оленю. Он может заманить Волка в ловушку. Из гордости своей, Волк придет, и глаза Татар увидят Волка скачущего по лагерю Мирай Хана
Но Мирай Хан, хоть он, как и большинство людей, держался с шаманом почтительно, был не глуп, иначе бы не был предводителем Татарских всадников. После проворота слов предсказателя в сознании, он решил, после столь удачного транса, что послание ворона должно быть необычно содержательным, хоть оно и обязывало его следовать данному совету, как его отец и отец отца поступали до него.
Уже волнуясь, он пришел на место, названное ему Узтей-Куром, где камень сорвался со скалы, облаченный и вооруженный. И шел он украдкой, прокрадываясь сквозь деревья, не с равнины, при ходьбе, глаза и уши его сосредотачивались на звуках опасности. Поскольку шаман сказал, что он найдет Клита у оленя.
Он нашел время удивиться, пока шел, почему олень должен лежать в роще. Если Узтей-Кур ясно сказал, что олень ускакал от него. Хан Мирай был насторожен, тем не менее, для шамана было естественным оборачивать мудрость своих слов в загадки. Он готовился найти на месте нечто иное. Но он не был готов обнаружить на месте тело мертвого Татарина, коченеющее в траве, поскольку забыл, как Узтей Кур сказал, что один из охотников был покалечен камнем и оставлен умирать. У тела он настороженно остановился, увидев камень, валун, в высоту по пояс невысокого человека. Долгое время Мирай Хан не двигался. Взгляд его переходил с тела на подлесок перед ним, и недовольство сводило его смуглые брови.
Его острые уши выхватывали звуки движения в деревьях поблизости, но где, он сказать не мог. Что-то приближалось, и звук говорил ему, что приближалось постепенно и неслышно, не осторожная поступь оленя или дикой лошади. Хан Мирай потянулся назад за колчаном, заложил стрелу в лук, положил свою цель по левую руку, и стал ждать, пока звук не материализуется на виду.
Он почти ожидал этого, хотя и издал мягкое удивленное хмыканье, когда лошадь и всадник быстро промелькнули в подлеске на чистое пространство у валуна, и Клит предстал перед ним. Козак выгибался в седле, занимая позицию в двух шагах от Татарина. В одной руке он держал пистолет Турецкой работы.
Хан Мирай последний раз видел Клита, когда Татары бросили его связанным в шатер в ожидании пыток на свое удовольствие, много лет назад. Клит спасся тогда, потому что отчаянный Козак проскакал через лагерь с еще одной лошадью, ночью, и вызволил его ценой собственной жизни.
Козаки были реальными чертями, думал Хан Мирай, поскольку не жалели собственной жизни в битве. Клит теперь был старше, но Татары не ошибались в его страшном лице и широкой, высокой фигуре.
Ни один не заговорил, чтобы не дать другому преимущества. Татарин держал свой лук натянутым и взведенным, но таким был и пистолет Клита. Ненадежное оружие, но стрела также могла разминуться с мишенью, а в планы Хана Мирая не входило встретить натиск Русской тяжелой стали и крутящейся сабли. Так каждый мерил другого в молчании, пока их кони топтали торф и тщились сбросить седоков в траву. Клит первым нарушил молчание.
“Пришел почтить своих мертвецов, Мирай Хан, “произнес он, “посмотреть на оленя убитого на охоте? Не видал тут одного?”
“Один из наших был убит,” сказал Мирай Хан.
“Есть,” прорычал Клит. “Тут у тебя под ногами. Два других были убиты одновременно с ним. Это была добрая охота. Тебе понравилось? Каждый день кто-то из охотников не возвращался в лагерь. Из-за меня, Клита, охотника.”
“Ты будешь пойман, Клит” ответствовал Хан Мирай. “Если не сегодня, так вскорости. Прорицание настаивало, что я должен найти тебя здесь, и ты должен быть приведен в лагерь. Первая часть исполнилась, исполнится и вторая.”
“Кто произнес пророчество?” спросил Клит с интересом.
“Шаман, в священном экстазе.” Его слова правдивы, О, цафар, более правдивы, чем присяга, которой ты клялся на том маленьком золотом украшении, что ты носишь.”
Козак знал, что Хан Мирай сказал про крест, что носит он на шее.
“Не было ли и мое обещание правдой?” спросил он. “Эх, что смерть будет жалить племя как овод, если девушку мне не вернут?”
Татарин нахмурился.
“Почему Клит, который от Кривой Сабли, желает заполучить женщину?” спросил он презрительно. “Девушку невеликого роста с темпераментом лисы.”
“Слышь, Хан Мирай,” сказал Клит. “Женщина не для меня. Много лет назад, когда ты пленил меня, Козак проскакал через твой стан и вызволил меня, будучи убит при исполнении. Его сына я сделал своим сыном. И его сын желает девушку Алевну в жены. Затем я пришел за ней, заплатить долг, что на мне.”
Хан Мирай обдумал эти слова и прозрел. Воистину, шаман был силен во всяком предвидении. Раз сказал Татарам, что Клит может быть уловлен через свою гордость. И Клит, так рассудил Татарин, был под кровавой клятвой освободить девушку. Чем сильнее будет охраняться Алевна в одной из деревянных построек - никто кроме хана и ее охранников не будет знать в какой – тем невозможнее будет спасти ее, даже если Клит способен пробраться в стан. Так Клит, потерпев неудачу запугивая его, Хана Мирая, должен будет купить ее за цену, и ценой этой будет он сам. С радостью бы Татарин пленил тысячу Алевн, увидеть Козака перед собой связанным.
“Так ты пришел заплатить долг, Клит?” спросил он, пристально глядя на Козака. “Прекрасно! Я клянусь тебе, что есть лишь одна цена, выкупающая Алевну. Если хочешь стереть счет, ты должен выкупить девушку за себя. Сделай так, и Аллевна сможет выбрать лошадь и свободно уехать в степь.”
Клит подумал, насупив брови.
“Долг должен быть выплачен,” сказал он. “Но я не доверяю тебе. Когда я собственными глазами увижу Алевну, свободно скачущую в степь без погони, я буду готов сказать, что ты получишь свою цену” - он помедлил лишь секунду - “и затем я въеду в лагерь на равнине. Вот как это можно осуществить. “Скоро я зажгу два костра на холмах к западу. Когда увидешь два дымка, поднимающихся поздним вечером - дай Алевне хорошую лошадь. Я смогу видеть ее выезжающей из лагеря мимо холма в степь и потеряю ее из виду. Не думай надурить меня. Затем, прежде чем солнце поцелует землю и грач ночи пролетит над нами, я проеду в твой лагерь, как отец Менелицы проскакал, когда распрощался с жизнью.”
Татарин изучал врага.
“Поклянешься в этом на золотом знаке? “ спросил он в итоге.
Клит поднял маленький крестик в левой руке.
“Клянусь в этом,” прорычал он. “Черт побери, когда Клит нарушал свое слово?”
Хан Мирай знал, что Козацкое обещание было крепче иных людей. Более того, цафары нелегко, как бы это не казалось странным, нарушали собственную клятву, когда клялись на своих украшениях. Когда Татарин вспомнил пророчество шамана, то почувствовал себя приободренным. Чародей поклялся, что Клит прискачет в лагерь. Не исполнилась ли первая часть пророчества?
Да, Хан Мирай думал, что жребий богов пал по его желанию. Расстаться с девушкой было незначительной ценой за шанс - правдоподобный - что Клит исполнит, как обещал. Конечно, козак мог внестись на всем скаку с обнаженным мечом. Хан Мирай ожидал этого. Но он будет превозможен. Мысль о Клите ввязалась прежде чем он утвердил вопрос.
“Будет как ты сказал,” проворчал он, глаза его сияли. “Я буду выглядывать дым.”
“Есть,” сказал Клит ”будет так.”
Встречу двух воинов было не просто закончить. Каждый заставил свою лошадь двигаться медленно назад, наблюдая за другим. Так продолжалось, пока оба не оказались друг от друга на добрый полет стрелы, тогда Клит развернул своего скакуна и исчез в деревьях, столь долго укрывших его от глаз Татарских всадников.
Хан Мирай не терял времени, покидая место, кинул последний взгляд на мертвеца, и поспешил одарить золотом шамана, который, как он предполагал, продолжал лежать в деревянном доме после конвульсий, что были жестоки, когда сделались два пророчества, и каждое оказывалось правдивым.
Когда два столба дыма выросли с западного холма и ветром пронеслись над лагерем, Клит увидел вдалеке скачущую девушку.
Глаза его были остры, и он не мог ошибаться в фигуре на арабском скакуне, чья посадка и движения были как у Алевны.
Даже копну черных волос ее он распознал, когда она оглянулась на Татарский лагерь, и горячий пыл щек ее, увидевшей перед собой свободу.
Хан Мирай сдержал обещание. И теперь ожидал, что Клит сдержит слово.
Но Клит не торопился. Он наблюдал за Алевной пока девушка не скрылась внизу за оврагом. Он тщательно рассматривал безучастные стада скота, которые паслись у подножия холма между ним и лагерем. Он даже пытался посчитать лошадей, которых видел блуждающими по равнине неоседланными, их гривы, развевающиеся в свежем ветре, их головы, внимательно вздымающиеся от малейшего шума. Картина была прекрасна, проявляясь под косыми лучами солнца, клонившегося над степью к западу. Клит отметил это с удовлетворением, подергивая свой седой ус. Прошло уже несколько дней с момента их с Ханом Мираем разговора, и он подозревал, что Татарин, вероятно, был в нетерпении из-за задержки. Но сам он был не из нетерпеливых. Он не зажигал огня, пока не подготовился.
Теперь он задумчиво исследовал дым, парящий над равниной, развеивающийся до тонкой нити и затем исчезающий. Жизни человеческие, размышлял он, были как дым, обретая поначалу размер и силу, быстро затем затухающие. Как дым, устремлялись они по дуновению ветра, пока ветер не стихал.
Не было ничего, что помешало бы Клиту оседлать лошадь и ускакать прочь в безопасность степи, к берегам Отче Днепра и России. Путь был открыт. Ночь приближалась, и темнота укрыла бы его перелет. Но он стоял.
Отец Менелицы, вспоминал Клит, делил с ним хлеб, соль и вино. Нет, он пролил кровь за него. И теперь представилась возможность отплатить долг. Клита не заботило, узнает ли отец Менелицы об этом. Важно было лишь, что долг будет отплачен.
Слова шамана были правдивы, а Клит не разменивался обдумывать их. Честь Волка вела его в Татарский лагерь. И честь была такова, что он не мог дать Хану шанса сказать, что он, Клит, повернулся спиной к врагу и нарушил слово. Хотя, размышлял Клит, шаман ничего не сказал о поимке Волка. По крайней мере, он не услышал, чтобы Хан Мирай сказал что-то об этом. И это было очень хорошо.
Солнце почти коснулось земли, когда Клит встал и расправил себя, как делает пес, сначала одну ногу, затем другую. Он сунул саблю в ножны. Остановившись на минуту зажечь трубку, он подошел к лошади и очень осторожно прошел рукой между седлом и подпругой, нащупывая любую слабость. Лошадь, тучная и сильная от хорошего корма, тихо заржала и ткнулась мордой ему в плечо. Тогда Клит вернулся к огню.
Последний раз он бросил внимательный взгляд на равнину. Татарский стан выглядел как обычно, но Козак отметил фигуры всадников, мечущихся по нему там и тут, и прочих, между верблюдов и повозок.
Все Татары кроме горсти погонщиков были возле лагеря. Клит отметил эти приготовления к его встрече без эмоций. Он и не ждал, что Хан Мирай поступит иначе. Тогда Клит стал действовать.
Согнувшись над огнем, он вынул полдюжины горящих сучьев и навьючил на лошадь. Животное зафыркало и попятилось от пламени, но Клит взобрался ему на спину, и рукой и коленом пустил вниз по склону холма, быстро проносясь между деревьев. В обеих руках он держал головни.
Лошади не нужно было большего понукания, чем дым у ушей, сорваться в неистовый галоп, и на всем скаку Клит выскользнул из-под деревьев на равнину в полумиле от лагеря.
С ветром, развевающим свиту вокруг него, Клит направил своего скакуна по направлению кромки рощи, ведущему параллельно лагерю. По мере продвижения, он бросал тлеющие головни в участки сухой, по пояс высотой, степной травы и смотрел, как ветер раздувает их пятна в расширяющиеся черные круги, из которых валил дым и взметались языки пламени.
Он был неуклонен в своем курсе, на нескольких погонщиков, виднеющихся около лагеря, не желающих пропустить спектакль прибытия Козака в лагерь.
Кинув свою последнюю головню, Клит направил лошадь прямо к гурту скота, который уже был взбудоражен и насторожен дымом и пламенем. И мере надувания ветром черных облаков в направлении животных, их беспокойство перерастало в панику. Они принялись бежать, вместе, лошади и скот, двигаясь к лагерю. Немного оставалось обратить их в слепой ужас.
Это немногое было обеспечено расчетливым Клитом.
С лошадью на полном скаку, Козак въехал в толпу животных, встав в седле, размахивая овечьим жупаном и крича во весь голос. Ближайшие к нему животные пустились бегом, остальные присоединились к ним. Скот вскидывал головы, и там и тут Клит видел лошадей, жмущихся задом друг к другу, или вскинутые широкие рога бычков. Напуганный скот сбивался все теснее и теснее, и Клит был вынужден взобраться на спину лошади, чтобы не повредить ног.
В следующее мгновение огромное стадо Татарского скота обратилось в бегство, под рычание и потрескивание пламени позади, в сторону лагеря.
Татары, находившиеся рядом со стадом, не бездействовали. Несколько их протискивались в голову гурта, пытаясь отвернуть животных в сторону. Некоторые упали, других несло в неуправляемой массе тысяч животных. Крики, стрелы и развевающаяся одежда были бесполезны в попытке взять под контроль стадо, теперь, когда, островки огня позади, объединились и расширились в общий шквал. Стадо учуяло дым, и страх повел их вперед.
Сжатый в центре гурта, где он занял место на старте безумной гонки, скакал Клит. Ту помощь, что он мог оказать лошади, он оказывал, своим мечом, удерживая давление переносимым, нещадно режа скот вокруг себя.
Наверное, никто кроме Козака не мог быть уверен в посадке и собственной лошади среди стада, но Клит и мысли не подпускал об этом. Попыхивая трубкой, овечья шапка сбита на бок, он смотрел лишь в направлении лагеря, когда стадо вломилось на первые улицы. Дома-повозки были сметены первыми, с припавшими к земле верблюдами, заполнявшими улицы. С вторжением стада, верблюды неуклюже вскакивали на ноги и присоединялись к бегству. Кибитки, перевернутые на бок при первом натиске стада, которое теперь расщепилось и текло через бреши, крушили Татарских всадников, которые не могли выдержать их темп и плющили оземь все живое, попадавшееся на пути.
Так Клит проскакал через Татарский лагерь, как обещал.
Стрелы летели в него издали, а ни одному из татарских лучников не повезло оказаться рядом с ним, благодаря стаду. Стрелы разминались со своей целью. Совсем скоро Клит потерялся из виду в облаках дыма, вздымающихся вокруг лагеря. Замешательство переросло в буйство ревущих животных и визги женщин и детей в кибитках, которым, в относительной безопасности от стада, угрожал огонь.
Один раз, возле отеческого угла лагеря, Клит увидел странную штуку. Из одной повозки выскочила странная фигура, в маске, одетая в массу свисающих металлических фигурок, звенящих на бегу. В руках у нее были сжаты несколько сумок, которые та не могла бросить, даже когда принялась в суматохе седлать лошадь. Оглядываясь через плечо, Клит обнаружил, что шаман потерялся из виду в дыму.
Много Татар видело Клита въезжающим в лагерь, но очень мало видело его покидающим. В то время когда стадо достигло открытого пространства отцовского угла лагеря, дым опустился на равнину как завеса. Те татарские всадники, что вырвались из стада и не были затянуты обратно движением животных, были вынуждены бороться с разрастающимся пламенем. Некоторые повозки пришли в движение. Другие были покинуты. Ни у кого не было времени преследовать Клита.
Далеко на равнине, на другом ее конце, неслось стадо, остановившееся лишь когда не смогло скакать дальше. Тогда животные разделились и пришли в покой, трясущиеся и задыхающиеся. Клит свесился с седла и, правя лошадью, не терял времени на обретение убежища в ближайших деревьях.
Один раз, взобравшись на холм, отделявший его от степи, Клит оглянулся на тлеющую равнину, укрытую дымом, устланную измученным скотом, перевернутыми повозками и Татарами, смутно различаемыми в полусвете, кинувшими все силы отбить огонь от лагеря; тогда он повернул лицо в степь.
Клит снова сидел перед своей хаткой, глядя на гладь Отче Днепра. Как обычно он был один. В голове он прокручивал множество вещей.
Сечевые Козаки вернулись из Польши. Менелица пришел с ними. Мальчик, как заметил Клит, завоевал славу бойца. Он стал проверенным рыцарем. Хотя Менелица не пришел повидаться с Клитом и не подал вести старому Козаку, размышлявшему о названном сыне.
И Алевна не узнала о Клитовой битве за нее, или о скачке через Татарский лагерь, когда он несся со стадом перед огнем, и новости эти не разошлись по Украине, а сам он ничего не рассказывал. Хотя, по своей мудрости, Клит предвидел, что толки, здесь не смолкающие, донесут, как скачка завершилась, и лагерь Хана Мирая был обращен в хаос крови и пламени.
Это, думал он, равнялось, набегу на Гарнив, оставшемуся неотомщенным, и должно бы порадовать сердца его старых товарищей, знанием, что Клит заставил предводителя Татар заплатить за дерзость.
Как и раньше, Клитова косматая макушка встревоженно поднялась при звуке приближения - стук лошадиных копыт и звон колокольчиков. Увидев, что это был всего лишь Йемель, Козак снова откинулся на сидение, пока Еврейский торговец заставлял своих навьюченных животных стать и лечь на землю.
“Ха!” сказал Клит осматривая его с интересом, “я думал ты оставил скелет там, где он принесет больше вреда.”
“Нет, спасибо, Клит, я здесь,” огрызнулся торговец.
“Убийца, сумасшедший Козак, ты ценишь жизни так же мало как телят?”
“Меньше,” улыбнулся Козак, “в сражении. Но не пожал ли ты достаточно трофеев без побед из золота и самоцветов -”
“Я плачу!” выпалил Йемель. “Благородный сир, у меня есть ваше слово! В десять раз против драгоценнейшего изумруда. Не спал ли я в повозке с человеком, которого убил, занять его место? Как Бог мне свидетель, Хан и мирза вошли в дом и сели на тело мертвого шамана, пока я плясал отвлекая их внимание от греха того места.”
Клит, откинув голову, долго смеялся. Йемель ухватился за свой шанс.
“Не исполнил ли я прекрасного шамана, благородный сир? К счастью для вас, я знал Татарский лагерь как пес конуру. Не послужил ли я вам на славу, претворяя ваши планы, так, как вы сказали? И плата ничтожна за подобный риск.”
Клит махнул рукой в сторону дома.
“Бери все, что сможешь унести, Йемель,” ответил он. “Мне не нужны эти вещи. Я хочу побыть один. Менелица взял Алевну в жены.”
На мгновение Еврей с любопытством посмотрел на старого Козака, теперь мрачного и уставившегося поверх вод Отче Днепра. Он хотел что-то сказать, помедлил, заметив страдание в глазах Козака, потряс сокрушенно головой, и, взяв тяжелую суму с вьючной лошади, тихо растворился внутри дома.