Все Истории Леоноры Каррингтон

Когда я была дебютанткой, я часто ходила в зоопарк. Я ходила так часто, что знала животных лучше чем девочек моего возраста. Действительно, это было в порядке вещей - убираться от людей подальше, так, что я обнаруживала себя в зоопарке каждый день. Животным, которое я выучила лучше всех - была молодая гиена. Она меня тоже знала. Она была очень умной. Я учила ее французскому, а она, в свою очередь, учила меня своему языку. Таким образом мы провели много приятных часов.

В первый день мая мать устраивала бал в мою честь. В то время я целые ночи пребывала в состоянии великого беспокойства. Мне всегда не нравились балы, особенно дающиеся в мою честь.

Утром первого мая 1934, очень рано, я встала навестить гиену.

“Что за чертова досада”, сказала я ей. “Мне нужно идти на мой бал сегодня”.

“Тебе сильно повезло”, сказала она. “Я хотела бы выйти. Я не знаю как танцевать, но, по крайней мере, смогла бы немного поболтать”.

“Там будет великое множество разных съестных штук”, сказала я ей. “Я видела целые фургоны еды, доставленные нам на дом”.

“А ты жалуешься”, ответила гиена, с отвращением. “Просто подумай обо мне, я ем раз в день, и ты не можешь представить, что за кучу чертовых отбросов мне дают”.

У меня возникла дерзкая идея, и я почти рассмеялась. “Все что тебе нужно, так это пойти вместо меня.

“Мы не очень похожи друг на друга, иначе я бы с удовольствием пошла”, ответила гиена скорее печально.

“Послушай”, сказала я. “В вечернем свете никто как следует не видит. Если ты замаскируешься, никто в толпе тебя не заметит. К тому же мы практически одного размера. Ты моя единственная подруга, я прошу тебя сделать это ради меня”.

Она думала над этим, а я знала, что она действительно хочет принять приглашение.

“Заметано”, внезапно сказала она.

Вокруг было не так много охраны, - стояло раннее утро. Я быстро открыла клетку, и в пару мгновений мы оказались снаружи на улице. Я остановила такси; дома все все еще были в постелях. У себя в комнате я вынула платье, которое должна была носить вечером. Оно было слегка длинновато, а гиена нашла трудным ходить в моих туфлях на высоком каблуке. Я нашла какие-то перчатки спрятать ей руки, что были слишком волосатыми, выглядеть моими. С того момента как солнце стало освещать мою комнату, она умудрилась обойти ее несколько раз, двигаясь более или менее прямо. Мы были так увлечены, что моя мать почти открыла дверь пожелать доброго утра прежде чем гиена спряталась под кровать.

“У тебя в комнате плохо пахнет”, сказала мать, открывая окно. “Тебе нужно будет надушить ванную на вечер моими новыми ванными солями”.

“Определенно”, сказала я.

Она оставалась недолго. Я думаю запах был для нее слишком.

“Не опаздывай к завтраку”, сказала она и вышла из комнаты.

Наибольшей трудностью было найти способ замаскировать гиене лицо. Мы провели часы и часы отыскивая способ, но она всегда отвергала мои предложения. Наконец она сказала, “Думаю, я нашла решение. У тебя есть служанка”?

“Да”, сказала я, озадаченная.

“Так вот и оно. Позвони служанке, и когда она войдет мы набросимся на нее и я оторву ей лицо. Я буду носить ее лицо вместо собственного”.

“Это не практично”, сказала я. “Она, вероятно, умрет, если у нее не будет лица. Кто-нибудь случайно найдет труп и нас кинут в тюрьму”.

“Я достаточно голодна съесть ее”, ответила гиена.

“А кости”?

“Тоже”, сказала она. “Так что, начнем”?

“Только если пообещаешь убить ее прежде чем оторвать лицо. Иначе боли будет чересчур”.

“Ладно. Мне все равно”.

Не без некоторой нервозности я позвонила Мэри, свою служанку. Я определенно не сделала бы этого не ненавидь я так сильно ходить на балы. Когда Мэри вошла я отвернулась к стене, чтобы не видеть. Надо отметить, это длилось недолго. Короткий вскрик, - и все было кончено. Пока гиена ела, - я смотрела в окно. Несколько минут спустя она сказала, “Больше я не могу съесть. Остались еще две ее ноги, но если у тебя есть небольшая сумка - я съем их позже”.

“Найдешь сумку, вышитую геральдическими лилиями, на комоде. Вытряхни из нее платки внутри, и бери”. Она сделала как я сказала. Тогда она произнесла, “Теперь повернись и посмотри какая я красивая”.

Перед зеркалом, гиена любовалась собой в лице Мэри. Она очень тщательно обгрызла вокруг лица все так, что то, что осталось, было ровно тем, что нужно.

“Ты отлично справилась”, сказала я.

Ближе к вечеру, когда гиена уже была одета, она объявила, “Я действительно чувствую себя в лучшей форме. Такое чувство, что я буду иметь большой успех этим вечером”.

Когда она на какое-то время прислушалась к музыке внизу, я сказала ей, “Теперь спускайся, и помни, - не стой рядом с моей матерью. Она сразу поймет. что это не я. Кроме нее я никого не знаю. Удачи”. Я поцеловала ее на прощание, но от нее крепко воняло.

Наступила ночь. Утомленная эмоциями этого дня, я взяла книгу и села у открытого окна, отдаваясь миру и спокойствию. Я помню, что читала Приключения Гулливера Джонатана Свифта. Час спустя, я заметила первые признаки проблемы. Летучая мышь залетела в окно, издавая короткие крики. Я страшно боюсь летучих мышей. Я спряталась за стул, - зубы стучали. Я с трудом опустилась на колени когда звук бьющихся крыльев перекрылся сильным шумом в дверях. Вошла моя мать, бледная от ярости.

“Мы только сели за стол”, сказала она, “когда эта тварь, сидящая на твоем месте, поднялась и крикнула, “Так я слишком воняю, что? Ладно, я не ем пирожных!” На этом она оторвала лицо и съела его. И одним гигантским скачком смылась через окно”.

ОВАЛЬНАЯ ЛЕДИ

Очень высокая тонкая леди стояла у окна. Окно было очень высоким и очень тонким тоже. Лицо леди было бледным и печальным. Она не двигалась, и ничто не двигалось в окне за исключением фазаньего пера в ее волосах. Мои глаза были поглощены дрожащим пером: оно было таким беспокойным в окне, где ничего не двигалось!

Это был седьмой раз, что я приходила под это окно. Печальная леди не шевелилась; не смотря на холод того вечера я остановилась. Возможно, убранство комнаты было таким же долгим и тонким как леди в окне. Возможно, кошка, если там была кошка, сворачивалась в утонченных пропорциях тоже. Я хотела знать, меня снедало любопытство, неодолимое желание завладело мной войти в дом, единственно найти выход.

Прежде чем отчетливо поняла что делаю, я достигла вестибюля. Дверь тихо закрылась за мной, и первый раз в своей жизни я обнаружила себя внутри величественного дома. Это было ошеломительно. Вначале там стояла столь отчетливая тишина, что я едва отваживалась дышать. Далее шли изысканная утонченность меблировки и убранств. Каждый стул был как минимум в два раза выше обыкновенного и сильно уже. Для этих аристократов даже тарелки были овальными, а не круглыми как у обычных людей. Гостиная, где стояла печальная леди, украшалась камином, и в ней был стол уставленный чайными чашками и пирожными. У огня тихо ждал быть наполненным чайник.

Со спины леди казалась еще выше. Она была ростом по крайней мере десять футов. Проблемой было как с ней заговорить. Начать с погоды, насколько та плоха? Слишком банально. Поговорить о поэзии? Но поэзии какой?

“Мадам, вы любите поэзию”?

“Нет, я ненавижу поэзию” - ответила она голосом сдавленным скукой, не поворачиваясь ко мне.

“Выпейте чашечку чаю, она позволит вам почувствовать себя лучше”.

“Я не пью, не ем. Это протест против отца, ублюдка”.

После четвертьчасового молчания она обернулась. и я была поражена ее молодостью. Ей было, наверное, лет шестнадцать.

“Вы очень высокая для своего возраста, Мисс. Когда мне было шестнадцать я не была и вполовину такой высокой как вы”.

“Мне все равно. В любом случае, дай мне немного чаю, но не говори никому. Возможно я также съем одно из этих пирожных, но что бы ты не делала, помни ни о чем не говорить.

Она ела с совершенно замечательным аппетитом. Когда она дошла до двенадцатого пирожного то сказала: “Даже если я умру с голоду, он никогда не победит. Сейчас я вижу похоронную процессию с четырьмя большими черными лошадьми, искрящимися. Они идут медленно, мой маленький гроб, белый, в море красных роз. И люди плачут, плачут…”

Она начала плакать.

“Посмотри на маленький труп прекрасной Лукреции. Ты знаешь, когда умрешь, практически ничего невозможно поделать. Я хочу заморить себя голодом до смерти просто досадить ему. Что за свинья”.

С этими словами она медленно вышла из комнаты. Я пошла за ней.

Когда она добралась до третьего этажа, мы вошли в огромную детскую, по которой были разбросаны сотни растрепанных и поломанных игрушек. Лукреция подошла к деревянной лошадке. Несмотря на серьезный возраст - определенно не менее ста лет - она застыла в галлопе.

“Тартар мой любимец”, сказала она, ударяя по лошадиной морде. “Он ненавидит моего отца”.

Тартар грациозно качнулся на своих полозьях, и я про себя удивилась как он может двигаться сам по себе. Лукреция задумчиво посмотрела на него, стискивая руки.

“Он вроде как пройдет очень долгий путь”, сказала она. “И когда вернется расскажет мне что-нибудь интересное”.

Выглянув наружу, я заметила, что идет снег. Было очень холодно, но Лукреция этого не замечала. Слабый звук в окне привлек ее внимание.

“Это Матильда”, сказала она. “Я должна оставить окно открытым. В любом случае, здесь душно”. На этом она распахнула створки окна, и внутрь ворвался снег с сорокой, что трижды облетела комнату.

“Матильда так говорит. Уже десять лет как я расщепила ей язык надвое. Что за чудесное создание”.

“Чудесное созззздание”, прострекотала Матильда ведьминским голосом. “Чуууудесное соззздание”.

Матильда подлетела и села на голову Тартара. Лошадка все еще тихо галлопировала. Она покрылась снегом.

“Ты пришла поиграть с нами”? Спросила Лукреция. “Я рада, потому что мне очень скучно здесь. Давай притворимся, что все мы лошадки. Я превращусь в лошадку, с чуточкой снега, так будет убедительнее. Ты будешь лошадкой, тоже, Матильда”.

“Лошадка, лошадка, лошадка”, горланила Матильда, истерично танцуя на голове Тартара. Лукреция бросилась в снег, что уже стал глубоким, и вывалялась в нем, крича, “Мы все лошадки”!

Когда она выступила, впечатление было потрясающим. Если бы я не знала, что это Лукреция, я была бы готова поклясться, что это лошадка. Она была прекрасна, вся блестящая белым, на четырех ногах, тонких как иглы, и гривой, что спадала вокруг ее долгого лица, как вода. Она весело смеялась и самозабвенно танцевала в снегу.

“Галоп, галоп, Тартар, но я должна скакать быстрее чем ты”.

Тартар не изменил скорости, но глаза его засверкали. Можно было видеть только глаза, поскольку он был покрыт снегом. Матильда стрекотнула и ударилась головой в стену. Что до меня, - я танцевала что-то вроде польки, - не умереть от холода.

Внезапно я заметила, что дверь стоит открытой, и старуха стоит заключенной в дверях. Она стояла там, по-видимому, уже долго, не замеченная мной. Она смотрела на Лукрецию гадливым взглядом.

“Прекрати немедленно”, крикнула она, внезапно задрожав от ярости. “Что это такое? А, мои юные леди? Лукреция, ты знаешь, что эта игра твоим отцом строго запрещена. Это нелепая игра. Ты больше не ребенок”.

Лукреция продолжала танцевать, вымахивая четырьмя своими ногами в небезопасной близости от старухи; улыбка ее была пронизывающей.

“Прекрати, Лукреция”!

Голос Лукреции становился пронзительнее и пронзительнее. Она скрючилась в улыбке.

“Ладно”, сказала старуха. “Так ты не хочешь подчиняться мне, юная леди? Хорошо, ты пожалеешь об этом. Я отведу тебя к отцу”.

Одна ее рука была спрятана за спиной, но с потрясающей скоростью как для такой старой, она прыгнула на спину Лукреции и вставила ей меж зубов удила. Лукреция подпрыгнула в воздух, заржав от ярости, но старуха держалась. После этого она поймала каждого из нас, меня за волосы, Матильду за голову и все четверо мы были затянуты в яростный танец. В коридоре Лукреция всюду рвалась и крушила картины, стулья и фарфор. Старуха вцепилась ей в спину как ракушка в скалу. Я была покрыта порезами и синяками, а Матильда, наверное, должна была умереть, поскольку печально болталась в руке старухи как тряпка.

Мы прибыли в столовую поистине шумной оргией. Сидящий на том конце длинного стола старый джентльмен, выглядящий больше как геометрическая фигура, чем что-либо еще, заканчивал трапезу. На комнату сразу же обрушилась тишина. Лукреция посмотрела на отца выпученными глазами.

“Так ты снова взялась за свои старые фокусы”, сказал он, раскалывая фундук. “Правильно мадемуазель де ля Рочефройд привела тебя сюда. Это ровно три года и три дня, как я запретил тебе играть в лошадки. Это седьмой раз когда я наказываю тебя, и ты, без сомнения, знаешь, что в нашей семье, семь - это последнее число. Боюсь, моя дорогая Лукреция, на этот раз я должен наказать тебя намного суровее”.

Девочка, что приняла вид лошадки, не двигалась, но ноздри ее дрожали.

“То что я сделаю, целиком для твоего блага, дорогая”. Его голос был очень тонок. “Ты слишком взрослая играть с Тартаром. Тартар для детей. Я лично его сожгу, так, что ничего не останется”.

Лукреция издала ужасный крик и упала на колени.

“Только не это, Папа, только не это”.

Старик с великой ласковостью рассмеялся, и расколол другой фундук.

“Это седьмой раз, дорогая”.

Слезы покатились из огромных лошадиных глаз Лукреции и прочертили два рва на ее заснеженных щеках. Она стала столь ослепительно белой, что сияла как звезда.

“Пожалей, Папа, пожалей. Не сжигай Тартара”.

Ее дрожащий голос становился тоньше и тоньше, и скоро она стояла на коленях в озерце воды. Я боялась, что она растанет вся.

Мадмуазель де ля Рошенфройд, выведите Мисс Лукрецию отсюда”, сказал отец, и старуха забрала бедное создание, что стало таким тонким и дрожащим, из комнаты.

Не думаю, что он заметил, что я была там. Я спряталась за дверью и слышала как старуха поднимается в детскую. Чуть позже я заткнула пальцами уши, от наиужаснейшего ржания, несущегося ото всюду, как если бы животное испытывало невероятные муки.

КОРОЛЕВСКИЙ ВЫЗОВ

Я приняла королевский вызов нанести визит правителям моей страны.

Приглашение было сделано из кружев, окаймленных вышитыми золотыми буквами. Еще там были розы и ласточки.

Я пошла взять машину, но мой шофер, что вообще не имел практического смысла, только что зарыл ее.

“Я приспособил ее для выращивания грибов”, сказал он мне. “Нет лучшего способа выращивать грибы”.

“Брэди”, сказала я ему, “ты полный идиот. Ты сломал мою машину”.

И, поскольку моя машина была целиком и полностью неработоспособна, я была вынуждена нанять лошадь и экипаж.

Когда я прибыла во дворец, безучастный слуга, одетый в красное и золотое, сказал мне, “Королева вчера сошла с ума. Она в ванной”.

“Какой ужас”, воскликнула я. “Как это случилось”?

“Это жара”.

“Могу я увидеть ее, тем не менее”? Мне не нравилась идея долгого путешествия попусту.

“Да”, ответил слуга. “Вы в любом случае можете ее видеть”.

Мы спустились коридорами отделанными под мрамор, великолепно выполненными, через комнаты с греческими барельефами, медичианскими потолками и восковыми фруктами повсюду.

Королева была в ванной, когда я вошла; я отметила, что она купается в козьем молоке.

“Заходи”, сказала она. “Как видишь, я пользуюсь только живыми губками. Так полезнее”.

Губки плавали кругом в молоке, и ей было не просто ловить их. Время от времени ей помогал слуга, вооруженный длинными щипцами.

“Я скоро закончу с ванной”, сказала королева. “У меня для тебя предложение. Я хочу чтобы ты сегодня увиделась вместо меня с правительством, - сама я слишком устала. Они все идиоты, так что тебе будет не сложно”.

“Хорошо”, сказала я.

Кабинет правительства располагался на другом конце дворца. Министры сидели за длинным и сильно блестящим столом.

Как представительница королевы я села в конце. Премьер-министр встал и ударил по столу молотком. Стол развалился надвое. Вошли какие-то слуги с новым столом. Премьер-министр сменил первый молоток на другой, из резины. Он снова стукнул по столу и стал говорить. “Мадам Представительница Королевы, министры, друзья. Наша обожаемая повелительница вчера сошла с ума, так что нам нужна другая. Но сначала нам нужно убить старую королеву”.

Министры какое-то время шептались между собой. Наконец, старейший министр встал на ноги и адресовался к собранию. “В таком случае нам необходимо незамедлительно составить план. Но не только составить план, а и прийти к решению. Мы должны выбрать, кто будет убийцей”.

Все руки немедленно поднялись. Как представительница Ее Величества я не знала точно, что делать.

Озадаченный, Премьер-министр оглядел собравшихся.

“Мы не можем сделать этого все”, сказал он. “Но у меня отличная идея. Мы сыграем в шашки и победитель получит право убить королеву”. Он обернулся ко мне и спросил, “Вы играете, Мисс”?

Я была в замешательстве. У меня не было желания убивать королеву и я предвидела серьезные дальнейшие последствия. С другой стороны, я никогда не была сколько-нибудь сильна в шашках. Так что, не видя опасности, я согласилась.

“Мне все равно”, сказала я.

“Это понятно”, сказал Премьер-министр. “Вот что сделает победитель: возьмет королеву на прогулку в Королевский Зверинец. Когда дойдете до львов (вторая клетка слева), толкнете ее внутрь. Я прикажу привратнику до завтра львов не кормить”.

Королева вызвала меня в свой кабинет. Она поливала цветы, вытканные на ковре.

“Так, все прошло нормально?” - спросила она.

“Да, все прошло замечательно”, ответила я, смутившись.

“Хочешь немного супа”?

“Вы очень добры”, сказала я.

“Это забавный говяжий чай. Я сама приготовила”, сказала королева. “В нем ничего кроме картошки”.

Пока мы вкушали бульон, оркестр играл популярные классические мелодии. Королева до умопомрачения любила музыку.

Блюдо окончено, королева ушла отдохнуть. Я, в свою очередь, вышла присоединиться к игре в шашке на террасе. Я нервничала, - но я унаследовала спортивные инстинкты от отца. Я дала слово быть там, и я там буду.

Огромная терраса выглядела впечатляюще. Перед садом, темнеющим в сумерках, и кипарисами, собрались министры. Там стояли двенадцать маленьких столиков. У каждого было два стула с тонкими, легкими ножками. Премьер-министр, увидев, что я приближаюсь, произнес, “Займите ваши места”, и все двинулись к столикам и яростно начали играть.

Мы играли всю ночь напролет. Единственным звуком прерывавшим игру бывал только случайный яростный рев того или иного министра. К рассвету, звук трубы внезапно возвестил конец игры. Голос, шедший я не знаю откуда, выкрикнул, “Она победила. Она единственная, кто не обманывал”.

Я приросла к земле от ужаса.

“Кто? Я?” Спросила я.

“Да, ты”, ответил голос, и я заметила, что говорит самый высокий из кипарисов.

Я должна спастись, подумала я, и бросилась бежать в направлении аллеи. Но кипарис вырвал себя с корнями из земли, раскидывая во все стороны грязь, и стал меня преследовать. Это много больше меня, подумала я и остановилась. Кипарис остановился тоже. Все его ветви ужасно тряслись - вероятно, довольно много времени прошло со времени последнего его забега.

“Я согласна”, сказала я, и кипарис медленно вернулся в яму.

Я нашла королеву лежащей в своей огромной постели.

“Я хочу пригласить вас на прогулку в зверинец”, сказала я, чувствуя себя довольно некомфортно.

“Но еще так рано”, ответила она. “Нет еще и пяти. Я никогда не встаю до десяти”.

“Снаружи просто замечательно”, добавила я.

“О, ладно, раз ты настаиваешь”.

Мы спустились в тихий сад. Заря - это время когда ничто не дышит, час тишины. Все застывает, движется только свет. Я слегка напевала, подбодриться. Я промерзла до костей. Королева, тем временем, рассказывала мне, как кормит всех своих лошадей вареньем.

“Это остерегает их от злобы”, сказала она.

Она захочет дать немного варенья львам, подумала я про себя.

Долгая аллея, обсаженная с обеих сторон фруктовыми деревьями, вела в зверинец. Время от времени отяжелевший плод падал на землю, - Плюх.

“Насморки легко лечить, если знаешь как”, сказала королева. “Сама я всегда беру кусочки говядины маринованные в оливковом масле. Я кладу их в нос. На следующий день насморк проходит. Или иначе, таким же образом, холодные макароны в почечной подливке, желательно из телячьих почек. Просто чудо как это развеивает тяжесть в голове”.

У нее больше не будет насморков, подумала я.

“Но с бронхитами сложнее. Я почти спасла своего бедного мужа от его последнего приступа бронхита, связав ему жилет. Но это не очень помогло”.

Мы все ближе и ближе подходили к зверинцу. Я уже могла слышать животных, шевелящихся в утренней своей дреме. Я хотела вернуться назад, но боялась кипариса и того, что он способен сделать своими мохнатыми черными ветвями. Еще сильнее я учуяла льва, еще громче запела, приободриться.

ВЛЮБЛЕННЫЙ

Спускаясь узкой улочкой раз вечером я украла дыню. Продавец фруктов, который прятался за фруктами, поймал меня за руку.

“Мисс, я ждал шанса вроде этого - сорок лет. Сорок лет я прятался за кучей апельсинов в надежде, что кто-то стянет какой-нибудь фрукт. И причина этого вот в чем: я хочу поговорить, я хочу рассказать мою историю. Если вы не станете слушать - я передам вас полиции.

“Я слушаю”, сказала я ему.

Он взял меня за руку и потащил в глубины своего магазина мимо фруктов и овощей. Мы прошли через дверь позади и попали в комнату, где была кровать, в которой лежала женщина, неподвижная и, вероятно, мертвая. Мне казалось, что она должно быть там уже долгое время, поскольку постель заросла травой.

“Я поливаю ее каждый день”, задумчиво произнес зеленщик. “Сорок лет я не могу толком сказать, жива она или мертва. Она не двигается, не говорит и не ест все это время. Но, и это очень странно, она остается теплой. Если не верите мне - взгляните”.

Он поднял край покрывала кровати и я увидела множество яиц и несколько только что снесшихся кур.

“Вот видите”, сказал он. “Вот где я вынашиваю яйца. Свежие яйца я продаю тоже”.

Мы присели по разные стороны кровати и зеленщик стал рассказывать свою историю.

“Я очень люблю ее, поверьте, я всегда ее любил. Она была такой милой. У нее были проворные маленькие белые ноги. Хотите посмотреть”?

“Нет”, ответила я.

“В любом случае”, продолжил он с глубоким вздохом, “она была такой красивой! У меня были светлые волосы. Но она, она носила великолепные черные волосы. Теперь у нас обоих волосы белые. Ее отец был необычным человеком. У него был большой дом в деревне. Он был собирателем телячьих котлет. Познакомились мы с ним так. У меня был небольшой особый дар. Заключавшийся в том, что я мог дегидрировать мясо, просто глядя на него. Мр. Пушфут (так его звали) заслышал обо мне. Он попросил меня прийти к нему домой дегидрировать котлеты, так, чтобы они не гнили. Агнес была его дочерью. Мы тут же влюбились.

“Мы уплыли вместе на лодке по Сене. Я греб. Агнеса сказала. “я люблю тебя так, что живу только для тебя”. И я использовал те же слова ответить ей. Я верю, что это моя любовь поддерживает ее столь теплой по сей день. Никаких сомнений - она мертва, - но теплота осталась.

“В следующем году”, продолжил он с отсутствующим взглядом, “в следующем году я посажу немного помидоров. Я удивлюсь если им не понравится здесь.

“Настала ночь. Я не знал, где мы проведем нашу первую брачную ночь. Агнес стала такой бледной, такой бледной - от усталости. В конце концов, как только мы оставили Париж позади, я увидел кафе у реки. Я пришвартовал лодку, и мы поднялись на темную и зловещую террасу. Два волка и лис рыскали вокруг нас. Больше никого...

“Я постучал. Я постучал в дверь, но она оставалась закрытой в страшной тишине.

“Агнес устала. Агнес очень устала”, крикнул я во всю мочь.

“В итоге в окно выглянула старая карга и сказала, ‘я ничего не знаю. Это лис здесь хозяин. Дайте мне поспать. Вы действуете мне на нервы ’.

“Агнес заплакала. Мне ничего не оставалось кроме как заговорить с лисом. ‘У вас есть постели’? Спросил я его несколько раз. Он не ответил. Он не умел говорить. Тогда голова карги, теперь еще старее, чем раньше, опустилась медленно из окна, на конце обрезка веревки.

“Поговорите с волками. Я тут не властна. Дайте мне поспать, пожалуйста”.

“Я понял, что карга безумна и нет смысла продолжать. Агнес продолжала всхлипывать. Я несколько раз обошел дом и наконец смог открыть окно, через которое мы вошли. Мы обнаружили себя в кухне с высоким потолком, где стояла большая плита, светящаяся красным от огня. Какие-то овощи варили сами себя, выпрыгивая из кипящей воды; эта игра доставляла им удовольствие. Мы хорошо поели, а после легли на пол спать. Я держал Агнес в своих руках. Мы не проспали и мига. Там были все те вещи, в той ужасной кухне. Крысы в огромном числе сидели на выходах из нор и пели пронзительными противными голосами. Дурные запахи распространялись и рассеивались один за другим, - там были странные сквозняки. Я думаю, это сквозняки прикончили мою бедную Агнес. Она больше уже не была собой. С того дня она говорила все меньше и меньше…”

На этом владелец фруктового магазина настолько ослеп от слез, что я смогла сбежать со своей дыней.

ДЯДЯ СЭМ КАРРИНГТОН

Когда-бы Дядя Сэм Каррингтон не увидел полнолуния - он не мог прекратить улыбаться. Закат оказывал такое же действие на Тетю Эджворт. Между тем они доставляли моей матери множество страданий, поскольку ей требовалось поддерживать определенную социальную репутацию.

Когда мне было восемь я почитала самых серьезных членов семьи. Мать на меня полагалась. Она говорила, что это вопиющий стыд, что ее никуда не зовут, что Леди Чолмендли-Боттом обходит ее на улице. Я была убита горем.

Дядя Сэм Каррингтон и Тетя Эджворт жили дома. Они жили на первом этаже. А потому было невозможно скрывать наше печальное положение дел. Целыми днями я задавалась вопросом как отвести этот позор от семьи. В конце концов я не выдержала напряжения и слез матери, - слишком сильно они меня расстраивали. Я решила найти решение самостоятельно.

Раз вечером, когда солнце стало бриллиантово-красным, и Тетя Еджворт хихикала особо возмутительным образом, я, взяв горшок варенья и рыболовный крючок, отправилась. Я пела, “Выйди в сад, Мауд, / Как черная летучая мышь, ночь, унеслась”, отпугнуть летучих мышей. Мой отец пел так когда не шел в церковь; иначе он пел песню под названием “Это стоило мне Семь и Шесть Пенсов”. Обе он пел с одинаковым чувством.

Ладно, думала я про себя, путешествие началось. Ночь должна и вправду принести решение. Если я продолжу считать деревья, пока не достигну того места, куда направляюсь, я не потеряюсь. Я запомню число деревьев на обратный путь.

Но я забыла, что умею считать только до десяти, да и там ошибаюсь. Очень скоро я досчитала до десяти несколько раз и совершенно заблудилась. Со всех сторон меня окружали деревья. “Я в лесу”, сказала я, и была права.

Полная луна ярко светила между деревьев, так что я могла видеть перед собой несколько ярдов, - источников тревожного шума. Две капусты яростно дрались между собой. Они вырывали одна у другой листья с такой яростью, что вскоре не осталось никакой капусты кроме оторванных листьев.

“Не обращай внимания”, говорила я себе. “Это просто кошмар”. Но тогда я вдруг вспомнила, что я не ложилась этой ночью в постель, и что это не может быть просто кошмаром. “Это ужасно”.

После того я оставила трупы и продолжила путь. Двигаясь дальше я встретила друга. Это был конь, который, годы тому, играл важную роль в моей жизни.

“Привет”, сказал он. “Ищешь что-то”? Я объяснила ему цель моей ночной экспедиции.

“Вижу это очень сложный вопрос, с социальной точки зрения”, сказал он. “Есть две леди, живущие тут поблизости, которые разбираются с такими делами. Цель есть - уничтожить фамильный позор. Они в этом эксперты. Я отведу тебя к ним, если хочешь”.

Миссис Каннингем-Джонс жили в доме редко окруженным дикими растениями и бельем былых времен. Они сидели в саду, играя в шашки. Конь сунул голову меж ног пары панталон 1890 года и адресовался к Миссис Каннингем-Джонс.

“Покажи свою подругу”, сказала леди, сидящая справа, говорящая с сильно выраженным акцентом. “В интересах респектабельности, мы всегда готовы прийти на помощь”. Другая леди грациозно склонила голову. Она носила огромную шляпу, украшенную великой коллекцией садоводческих образчиков.

“Юная леди”, сказала она, предлагая мне стул в стиле Людовика Пятнадцатого, “ваша семья происходит от нашего дорого покойного Графа Веллингтона? Или от Сэра Вальтера Скотта, этого благородного аристократа чистой литературы”?

Я чувствовала себя немного запутавшейся. В моей семье не было аристократов. Она заметила мое замешательство и сказала с наиобаятельнейшей улыбкой, “Мой милый ребенок, ты должна понимать, что мы тут разбираемся с делами только старейших и благороднейших фамилий Англии”.

Я почувствовала воодушевление, - мое лицо вспыхнуло. “В нашей столовой дома…”

Конь сильно хлопнул меня по спине. “Никогда не упоминай ничего столь вульгарного как еда”, прошептал он.

К счастью леди были слегка глуховаты. Я немедленно поправилась. “В нашей столовой”, продолжила я, смутившись, “есть стол, за которым, нам сказали, в 1700 герцогиня забыла свой лорнет”.

“В таком случае”, сказала одна из леди, “мы можем, наверное, замять дело. Конечно, мы вынуждены будем взять куда большую плату”.

“Подождите здесь пару минут, и я дам вам то, что нужно. Пока вы ждете, можете посмотреть на картинки в этой книге. Они поучительны и интересны. Никакая библиотека без них не полна: моя сестра и я всегда жили по ее замечательному примеру”.

Книга называлась Секреты Цветов Изысканности или Вульгарность Еды.

Когда обе леди ушли, конь спросил, “Знаешь, как двигаться беззвучно”?

“Конечно”, ответила я.

“Пошли, посмотрим на леди за работой”, сказал он. “Идем. Но если жизнь твоя тебе дорога - не издавай ни малейшего шума”.

Леди были в кухонном саду. Он располагался позади дома и был окружен высокой кирпичной стеной. Я взобралась на спину коня, и несколько ошеломляющая картина открылась моим глазам: Миссис Каннингем-Джонс, каждая вооруженная большим кнутом, со всех сторон стегали овощи, выкрикивая, “Нужно пострадать, - чтобы попасть на Небо. Кто не носит корсетов - никогда там не окажется”.

Овощи, в свою очередь, дрались между собой, и большие, с криками ненависти, бросались меньшими в леди.

“Это всегда так”, сказал конь шепотом. “Овощи должны страдать во имя общества. Увидишь, как скоро они поймают один для тебя, и он умрет умрет за дело”.

Овощи не выглядели готовыми умирать почетной смертью, но леди были сильнее. Вскоре в руки им попались две морковки и кабачок.

“Быстрее”, сказал конь, “давай возвращаться”.

Мы едва успели вернуться и снова сесть перед Вульгарностью Еды, когда обе леди вернулись, выглядящими столько же уравновешенными, как и раньше. Они дали мне пакет с овощами, а в ответ я заплатила им горшком варенья и рыболовным крючком.

ДОМ СТРАХА

Раз днем, после полудня, когда прогуливалась некоторыми окрестностями, я встретила коня, который остановил меня.

“Пойдем со мной”, сказал он, выгибая голову в направлении улицы, темной и узкой. “У меня есть кое-что, что я хочу тебе показать”.

“У меня нет времени”, ответила я, но, тем не менее, за ним последовала. Мы подошли к двери, в которую он постучал копытом. Дверь отворилась. Мы вошли; я подумала, что опоздаю на ланч.

Там был ряд созданий в церковной одежде. “Иди наверх”, сказали они мне. “Там увидишь наш прекрасный инкрустированный пол. Он весь из бирюзы, а плитки соединены золотом”.

Удивленная подобным приглашением, я кивнула головой и сделала знак коню - показать мне это сокровище. Лестница имела весьма высокие ступеньки, но поднялись мы, конь и я, без труда.

“Знаешь, это в действительности не так красиво, как все то”, сказал он мне шепотом. “Но надо же как-то зарабатывать на жизнь, не так ли”?

Внезапно мы увидели бирюзовую плитку, покрывающую пол большой, пустой комнаты. Действительно плитки были точно подогнаны одна к другой золотом, и синий был ослепителен. Я глядела на нее любезно, конь - задумчиво:

“Ну, видишь ли, я действительно устал от этой работы. Я делаю это просто ради денег. Я, на самом деле, не принадлежу данному окружению. Я покажу тебе, в следующий раз, где прием.

После, посредством рефлексии, я сказала себе, что довольно легко видеть, что этот конь - не обычный конь. Добравшись до этого вывода, я почувствовала, что должна узнать его получше.

“Сейчас я пришла на ваш прием. Я начинаю думать, что вы мне скорее нравитесь”.

“Ты сама по себе украшение обычного потока посетителей”, ответил он. “Я хорош в объяснении разницы между обычными людьми и теми, что имеют определенное понимание. У меня дар немедленно проникать прямо в человеческую душу”.

Я встревоженно усмехнулась. “И когда прием”?

“Он этим вечером. Оденься потеплее”.

Это было странно, поскольку снаружи ярко сияло солнце.

Спускаясь по лестнице на дальнем конце комнаты, я с удивлением заметила, что конь справляется куда лучше меня. Церковники исчезли и я осталась без кого-либо наблюдающего как я иду.

“В девять”, сказал конь. “Я позвоню за тобой в девять. Потрудись дать знать консьержу”.

По дороге домой я думала про себя, что должна пригласить коня на ужин.

Не переживай, подумала я. Я купила латук и немного картошки к ужину. Когда добралась домой - зажгла огонь приготовить блюдо. Выпила чашку чаю, думая, о своем дне и, в основном, о коне, которого, хоть и знала его недолго, я назвала своим другом. У меня было мало друзей и я была счастлива иметь другом коня. После еды я курила сигарету и размышляла о роскоши выйти из дому, вместо того, чтобы беседовать сама с собой и до смерти себя утомлять одними и теми же бесконечными историями, что я вечно себе рассказываю. Я очень скучная особа, не смотря на мой непомерный интеллект и выразительную внешность, и никто не знает этого лучше чем я сама. Я часто говорю себе, что если только представится возможность, я, наверное, стану центром внимания интеллектуального общества. Но из-за долбежки бесчисленных разговоров себя с собой, я постоянно повторяю одни и те же вещи. Но чего вы ждали? Я затворница.

В течении этих рефлексий мой друг, конь, постучал в дверь, с такой силой, что я испугалась, что пожалуются соседи.

“Иду”, крикнула я.

В темноте я не видела куда мы идем. Я шла позади, вцепившись ему в гриву, для равновесия. Вскоре я заметила, что перед нами, за нами, и вокруг на открытой местности становилось все больше и больше лошадей. Они смотрели прямо вперед и каждая держала какую-то зеленую штуку во рту. Они спешили, стук их копыт сотрясал землю. Стало намного холоднее.

“Этот прием имеет место каждый год”, сказал конь.

“Не похоже, что им сильно нравится”, сказала я.

“Мы посетим Замок Страха. Она хозяйка дома”.

Замок стоял впереди нас, и конь объяснил, что он построен из камней, содержащих зимний холод.

“Внутри еще холоднее”, сказал он, и когда мы добрались до двора я поняла, что он говорит правду. Лошади все дрожали, зубы их стучали как кастаньеты. У меня было впечатление, что все лошади мира пришли на этот прием. Каждая с выпученными глазами, уставленными прямо вперед, и все с пеной, замерзшей на губах. Я не отваживалась говорить, я была слишком напугана.

Следуя один за другим в единой очереди, мы достигли большого холла, украшенного грибами и прочими плодами ночи. Лошади сели на крестцы, - не сгибая передних ног. Они смотрели вокруг не двигая головами, только показывая белки глаз. Мне было очень страшно. Перед нами, откинувшись в римском убранстве на очень широкой постели, лежала хозяйка дома - Страх. Она выглядела немного как лошадь, но была гораздо страшнее. Одетая на ней тога была изготовлена из живых летучих мышей, сшитых вместе за крылья: то, как они трепыхались, говорило, что все это им не особо нравится.

“Друзья мои”, сказала она, рыдая и трясясь. “Три сотни и шестьдесят пять дней я думала над лучшим способом развлечь вас в эту ночь. Ужин будет как обычно, и всем предоставят по три порции. Но кроме этого я думала о новой игре, которая, я думаю, практически оригинальна, поскольку я потратила много времени на ее совершенствование. Я всем сердцем надеюсь, что все вы испытаете такую же радость, играя в эту игру, как и я, задумывая ее”.

За ее словами последовала глубокая тишина. Тогда она продолжила.

“Теперь я расскажу вам все детали. Я лично буду наблюдать за игрой, и буду судьей и решать кто выиграл.

Вы все должны досчитать назад от ста и десяти до пяти так быстро, как только сможете, пока думаете о собственной вере и причитаниях тех, кто ушел до вас. Вы должны одновременно отбивать счет мелодии “Эй, ухнем” левой передней ногой, “Марсельезу” правой передней ногой, и “Последняя Роза Лета” двумя задними. Были еще дальнейшие детали, но я их отбросила - упростить игру. Теперь начнем. И не забывайте, что, хоть я и не могу видеть весь холл сразу, Добрый Господь видит все”.

Не знаю было ли то ужасным холодом, что вызвало такой энтузиазм, но факт, что лошади стали стучать своими копытами в пол так, будто хотели провалиться в недра земли. Я стояла где стояла, надеясь, что она меня не увидит, но у меня было неприятное чувство, что она замечательно может видеть меня своим огромным глазом (у нее был только один глаз, но он был в шесть раз больше обычного). Так продолжалось двадцать пять минут, но ...

КАК ОНИ НЕСЛИСЬ ПО КРАЮ

Как они неслись по краю, ежевика отводила шипы как коты втягивают когти.

Это надо было видеть: пятьдесят черных котов и столько же желтых, и тогда она, и нельзя быть вполне уверенным, что она человеческое существо. Сам ее запах вызывал сомнения в том - смесь специй и дичи, конюшни, меха и трав.

Несясь на колесе, она выбирала худшие дороги, меж обрывов, через деревья. Никогда не путешествовавшему на колесе это может показаться трудным, но она так делала.

Ее звали Вирджиния Фыр, у нее были грива волос в ярды длиной и огромные руки с грязными ногтями; однако жители гор уважали ее и она тоже всегда выказывала почтение их обычаям. Правда, жители те были растениями, животными, птицами; иначе вещи не смогли бы оставаться прежними. Конечно, она заводилась под час, будучи обижена котами, но она обижала их в ответ столь же громко и тем же языком. Она, Вирджиния Фыр, жила в деревне давно заброшенной человеческими существами. Дом ее весь был полон дыр, дыр, что она проткнула для фигового дерева, росшего на кухне.

Все комнаты, кроме гаража для колеса, были заняты котами; всего их было четырнадцать.

Каждую ночь она выезжала на своем колесе на охоту; независимо от своего почтения, горные животные не давали так просто себя убить, так что несколько дней в неделю она была вынуждена жить на потерявшейся овчарке, случайном баране или ребенке, хотя эти последние были редки с той поры как никто никогда не заходил туда.

Раз осенней ночью, она обнаружила к своему удивлению, что преследуется шагами более тяжелыми чем звериные; шаги быстро приближались.

Противный человеческий запах достиг ее ноздрей; она толкнула колесо так сильно как была способна, но безрезультатно. Когда преследователь оказался позади она остановилась.

“Я Святой Александр”, сказал он. “Сойди, Вирджиния Фыр, я хочу поговорить с тобой”.

Кем мог быть этот индивид, что отважился обращаться к ней столь фамильярно? Индивид, более того, редкой отвратительности, в монашеском своем обычае. Коты держали пренебрежительную дистанцию.

“Хочу пригласить тебя посетить Церковь”, продолжил он. “Я надеюсь завоевать твою душу”.

“Мою душу”? - Ответила Вирджиния. “Я уже давно продала ее за кило трюфелей. Пойди спроси о ней Игнема Вепря”.

Он обдумывал это во всю длину своего позеленевшего лица. В конце концов, он сказал, с коварной усмешкой, “У меня красивая маленькая церковь здесь недалеко. Чудесное месторасположение, и какие удобства! Друг мой! Каждую ночь там призраки, и тебе действительно нужно увидеть кладбище, правда, - это мечта! Там вид на окружающие горы на сотни миль и больше. Идем со мной, Вирджиния”. Он продолжил нежно. “Я клянусь тебе, головой младенца Иисуса, что у тебя будет свой замечательный участок на моем кладбище, сразу около статуи Святой Девы. (И поверь мне это самое лучшее место). Я проведу твои похоронные обряды лично. Вообрази, похоронные ритуалы отправленые самим великим Святым Александром!”

Коты нетерпеливо ворчали, но Вирджиния все обдумывала. Она слышала, что в церквях отличная посуда, некоторая из золота, да и остальное всегда способно пригодиться. Она оповестила котов на их языке, и сказала святому, “Сир, то что вы говорите, до некоторой степени заинтересовало меня, но против моих принципов прерывать охоту. Если я пойду с вами, мне придется поесть у вас, и сотне котов тоже, конечно”.

Он посмотрел с некоторой долей опасения на котов, потом кивнул в знак согласия.

“Чтобы наставить тебя на путь Истинного Света”, пробормотал он, “мне придется устроить чудо. Но пойми, - я беден, очень, очень беден. Я ем лишь раз в неделю, и эта единственная еда - овечьи катышки”.

Коты отправились без энтузиазма.

Примерно за сто ярдов от Церкви Святого Александра располагалось то, что он называл “моим садиком Цветочков Умерщвления”. Он состоял из некоторых скорбных инструментов, наполовину захороненных в земле: проволочных стульев (“я сажусь на них когда они раскаляются добела и сижу пока не остынут”); огромных, улыбающихся ртов с заостренными, ядовитыми зубами; нижнего белья из армированного бетона, полного скорпионов и ядовитых змей; подушек из миллионов черных мышей, грызущих друг друга - в отсутствие благословенных ягодиц.

Святой Александр показывал в саду один объект за раз, с определенной гордостью. “Маленькая Тереза никогда и не думала о нижнем белье из армированного бетона”, сказал он. “Фактически я не могу на данный момент сказать, чья это была идея. Но, в конце концов, не всем же нам быть гениями”.

Вход в церковь был выстроен статуями Святого Александра в разные периоды жизни. Было несколько Иисусов Христов, тоже, но гораздо меньших. Убранство церкви было весьма удобным: вельветовые подушки в пепельном розовом, библии из настоящего серебра, и Моя Беспорочная Жизнь, или Розарии Души Святого Александра за авторством его самого, в инкрустации синих павлиньих драгоценностей. Янтарные барельефы на стенах выдавали интимные детали жизни святого в детстве.

“Соберитесь”, сказал Святой Александр, и сотня котов расселась сотней пепельно розовых подушек.

Вирджиния осталась стоять и с интересом изучала церковь. Она обнюхала алтарь, что источал довольно знакомый запах, хоть она и не помнила где его слышала.

Святой Александр установил кафедру и объяснил, что собирается совершить чудо: все надеялись, что он говорит и съестном.

Он взял бутыль с водой и всюду разбрызгал капли.

Снег чистоты,

начал он очень слабым голосом,

Столп добродетели

Солнце красоты

Благоухание ...

Он тщетно продолжал так пока с алтаря не поднялось облако, - облако как прокисшее молоко. Вскоре облако приняло форму тучного ягненка с обреченными глазами. Тут Святой Александр закричал, громче и громче, и ягненок поплыл к потолку.

“Агнец Божий, нежно любимый Иисус, молись за бедных грешников”, воскликнул святой. Но голос его достиг максимума силы и оборвался. Агнец, что стал огромен, разорвался и упал на землю четырьмя частями. В этот момент коты, которые неподвижно наблюдали чудо, бросились на агнца единым огромным скачком. Это была их первая за день еда.

Вскоре они покончили с агнцем. Святой Александр исчез в облаке пыли, - все это оставило запах святости. Слабый, далекий голос прохрипел, “Иисус пролил свою кровь, Иисус умер, Святой Александр отомстится”.

Вирджиния воспользовалась возможностью наполнить сумку святыми блюдами, и покинула церковь с сотней котов позади.

Колесо пересекло лес на скорости свиста. Летучие мыши и ночные бабочки запутывались в волосах Вирджинии; она жестами своих странных рук показывала животным, что охота окончена; она открыла рот и туда залетел слепой соловей: она проглотила его и запела соловьиным голосом: “Маленький Иисус умер, а мы чудесно поужинали”.

Дикий вепрь жил рядом с домом Вирджинии. Этот вепрь имел один глаз посреди лба, окруженный черными кудряшками. Его крестец был покрыт толстым бурым мехом, а спина очень жесткой щетиной. Вирджиния зналась с этим животным и не убивала его, поскольку тот знал, где прячутся трюфели.

Вепря звали Игнам, и он очень гордился своей красотой. Ему нравилось украшать себя фруктами, листьями, растениями. Он делал себе ожерелья из маленьких зверушек и насекомых, которых убивал единственно чтобы элегантно выглядеть, поскольку не ел ничего кроме трюфелей.

Каждую ночь когда сияла луна он выходил к озеру полюбоваться собой в воде. Там, раз ночью, купаясь в лунном свете, Игнам решил взять Вирджинию себе в госпожи. Он обожал ее фруктовый запах и длинные волосы, всегда полные ночных животных. Он решил, что она очень красива и, вероятно, девственница. Игнам с наслаждением вывалялся в грязи, размышляя о чарах Вирджинии.

“У нее масса причин принять меня. Я ли не красивейшее животное во всем лесу”?

Закончив свои лунные и грязевые ванны он принялся искать самые пышные выражения, просить Вирджинию о любви.

Никакое животное или птица никогда не выглядело и не блистало как Игнам в своем любовном наряде. К кудрявой его голове был прикреплен козодой. Эта птица с волосатым клювом и удивленными глазами била крыльями и неотступно высматривала добычу среди созданий, что выходили только в полнолуние. Парик из беличьих хвостов и фруктов свисал вокруг Игнамовых ушей, приколотый по случаю двумя маленькими щуками, которых он нашел мертвыми на берегу озера. Его копыта окрасились в красный кровью кроликов, которых он растоптал на скаку, а неугомонное его тело было завернуто в пурпурную накидку, что чудесно появилась в лесу. (Он прятал свои бурые ягодицы, поскольку не хотел показывать всю свою красоту сразу.)

Он шел медленно, с большим достоинством. Кузнечики молча падали от обожания. Проходя мимо дуба, Игнам увидел свисающие среди листьев четки. Он знал, что к четкам должно прилагаться тело, и услышал резкий насмешливый хохот сверху.

В другой раз, подумал Игнам, и улыбаясь другой половиной лица продолжил путь не поворачивая головы.

Игнам прибыл в дом Вирджинии. Она сидела на пятках перед дрожащим на огне сотейником, производящим тихий музыкальный шум. Коты неподвижно сидели по углам кухни, уставившись на сотейник.

Вирджиния, увидев Игнама, запрыгнула на стол.

“Ты выглядишь впечатляюще, явившись из лесу”, вырвалось у нее, пораженной его красотой.

Глаз Игнама потемнел и засверкал; козодой издал слабый крик, чуть не вдвое выше слышимости уха. Игнам прошел и присел перед огнем на свой бурый зад.

“Видишь мои любовные наряды”? Серьезно спросил Игнам. “Ты знаешь, Вирджиния, что я одел их для тебя? Понимаешь, что когти козодоя глубоко впились мне в череп? Это ради тебя, - я люблю тебя. Я корчусь от смеха, когда вижу в ночи как мое тело разрывается от любви. Ответь мне, Вирджиния, будет ли эта ночь принадлежать нам”?

Он осекся, поскольку подготовил речь только до этого момента. Вирджиния, дрожа, метнула в огонь проклятие словам любви. Она боялась красоты Игнама. Тогда, откинувшись к сотейнику, она погрузила губы в кипящую жидкость и отпила большой глоток. С диким криком она оторвала голову назад от посуды; она прыгала вокруг Игнама, с корнями вырывая волосы. Игнам встал и вместе они танцевали и танцевали в экстазе. Коты заорали и впились когтями друг дружке в шею, а затем все вместе кинулись на Игнама с Вирджинией, исчезших под кошачьей горой. Они занялись любовью.

Охотники редко заходили в горы, но раз утром Вирджиния Фыр увидела двух людей с ружьями. Она спряталась в кусте ежевики, и человеческие особи прошли мимо не учуяв ее запаха. Она была испугана их безобразием и неуклюжими движениями. Кляня их себе под нос, она вернулась домой, предупредить Игнама. Его там не было.

Она снова выехала на своем колесе, сопровождаемая сотней котов.

В лесу, Вирджиния узнала, случился ряд смертей. Стаи птиц и группы диких животных проводили похоронные тризны. Полные муки, они набивали животы и проклинали охотников.

Вирджиния шла выглядывая любимого, но не обнаруживала от него ни следа ни духа.

Ближе в восходу она услышала от барсука, что Игнам мертв: его убили вместе с тысячей птиц, сорока зайцами и множеством оленей.

Барсук, сидя на стволе дерева, рассказал историю:

“Охотники, которых ты заметила, проходили мимо Церкви Святого Александра. Святой сидел в своем бетонном исподнем. Увидев как они приближаются он стал громко молиться. Охотники поинтересовались у него новостями о дичи.

“Я Защитник Маленьких Зверушек Божьих”, ответил он. “Но у меня в церкви есть ящик с милостыней для бедных. Если вы кинете туда что-то, возможно, добрый Господь укажет вам озеро, где каждый вечер можно встретить огромного дикого вепря”.

Хорошенько присмотревшись сколько охотники кинули в ящик, Святой Александр повел их на озеро.

Игнам внимательно смотрел на себя в воде. Охотники подстрелили, а собаки прикончили его. Они сложили Игнама в большие мешки и сказали, “это сгодится для бистро в Глейне, мы получим за него минимум сотню франков”.

Вирджиния вернулась домой, сопровождаемая котами. Там, на кухне, она родила семь вепрей. Без всяких сантиментов она оставила одного, больше всех похожего на Игнама, а остальных сварила себе и котам, на погребальную тризну.

Колесо, коты и Вирджиния слились с деревьями и ветром. Их тени, черные и беспокойные, на невероятной скорости двигались по горному склону. Они что-то кричали; ночные птицы отвечали: “Кооооооторый”? Святой Франциск? Снова этот зануда! Давайте убьем его! Он еще не умер? Хватит этих чертовых глупостей. Это не он? Кто тогда? Ах, Святой Александр, ититить! Убьем его тоже, такого святого”. И они летели вместе с тенями, крича “Ууубьем егооооо! Ууубьем егооооо!”

Вскоре земля земля содрогнулась от всех животных, выбравшихся из нор с криками, “Ууубьем егооооо!”

Девяносто тысяч лошадей отвязавшихся и вырвавшихся из конюшен неслись рядом, стуча по земле копытами, и ржали, “Ууубьем егооооо, смерть подлому Александру!”

Две леди, одетые в черное, шли по снегу. Одна из них много говорила, другая, не смотря на долгий пройденный путь, несла ледяной внешний вид леди старательной. Другая, со сморщенным сухим лицом, говорила голосом кристально чистым, одним из тех, что так утомляют, когда пытаешься заснуть в железнодорожном купе.

“Мой муж”, говорила она, “очень любит меня, знаешь. Мой муж этим известен. Он просто ребенок, мой муж. У моего мужа увлечения, но я оставляю его совершенно свободным, моего дорого кроткого мужа. Уже я очень больна, скоро умру, через месяц меня не станет”.

“Нет, нет”, сказала другая, отвлекая внимание. “Разве не восхитительны горы в снегу?”

Говорливая леди улыбнулась. “Да, не так ли? Но все что я вижу это несчастные люди, которые страдают в этих изолированных маленьких деревнях. Я чувствую как мое сердце полнится разорваться, от любви и жалости”. Она ударила себя в плоскую грудь и старательная леди подумала, “Там нет места для сердца, бюст слишком туг”.

Путь внезапно взял вверх и на другом конце длинной тропы они увидели монастырь.

“Какое замечательное место умереть. Я чувствую себя такой чистой с Сестрами Кроткой Мученической Улыбки Иисусовой. Я знаю что там, молитвами, я верну обратно душу моего дорогого кроткого мужа”.

Двое мужчин спускались тропой. Они несли труп прекрасного вепря.

“Я куплю вепря и отдам добрым сестрам”, сказала леди. “Я очень щедра, знаешь. Мой кроткий муж всегда бранил меня, говоря, что я выбрасываю деньги в окно. Но не будут ли они счастливы, добрые сестры?” Она дала охотникам немного денег и те согласились отнести вепря в монастырь. “Сама я ем очень мало, знаешь, я слишком больна. Я скоро умру, очень скоро”.

“Подходим к монастырю”, сказала другая, вздыхая.

“Поцелуй меня, милая кроткая Энгадина”, сказала говорливая. “Ты же знаешь, - я просто капризная девченка”. Она подставила компаньонке сморщенное лицо. “Мой кроткий муж всегда говорил, что я просто ребенок!”

Энгадина притворилась, что не слышит и пошла быстрее. Компаньонка распространяла какой-то приставший тошнотворный запах болезни вокруг себя. Она ускорилась. Солнце спряталось за тяжелые черные тучи. Рядом прошло стадо коз с козлами, вожак погрозил им дьявольским взглядом.

“Они пугают меня, эти козы, они так плохо пахнут. Какая невыносимый запах!” Вожак продолжал их рассматривать.

Дорога стала тяжелей. Горы темнели грубыми звериными формами; на расстоянии они казались стадом скачущих лошадей.

Они позвонили в колокольчик главного входа в монастырь; тот открылся созданием, что должно быть вышло из лимона, - морщинистым и кислым. “Аббатиса молится”, просипела оно. “Мать Настоятельница преклонила колени. Идемте, идемте в церковь”.

Они последовали за ней по коридорам и в итоге прибыли в церковь. Аббатиса только что закончила возносить молитвы. Мать Настоятельница Кроткой Мученической Улыбки Иисусовой с трудом поднялась с колен, пригибая свою серую плоть.

“Бедная девочка”, прошептала монахиня. “Проходи в гостиную”.

Оказавшись там, огромная женщина заключила другую в тучные, крепкие объятия. Тогда они заговорили:

“Я пришла умереть в вашем монастыре и завоевать душу моего дорогого мужа…”

“Стол и проживание - пять франков в месяц…”

“Я очень, очень больна…”

“Полные индульгенции прилагаются, - тысяча франков.”

“Мой дорогой кроткий муж будет часто навещать меня…”

“Еще тысяча франков за еду, тогда.”

“Я с утра до вечера молюсь за моего кроткого мужа.”

“Общества вроде нашего очень дороги.”

Так они разговаривали несколько часов.

В половину седьмого огромный колокол прозвонил по мертвым и на ужин; еда съедалась в напряженном молчании. В праздничные дни, Сестра Игнатиус, главная управительница, читала вслух. Она позвонила в маленький колокольчик, и когда все стали есть, объявила, “Этот вечер - среди величайших событий нашего общества; Великий Святой Александр самолично прибудет обратиться к нам в церкви в семь-тридцать. После мы сможем поужинать в большом холле - отпраздновать событие”.

Глаза сотни монахинь засияли от радости.

“Теперь”, продолжила Сестра Игнатиус, “мы продолжим главу одна тысяча девятьсот тринадцатую двенадцатого тома жития Христового как рассказывают детям”. Свет в сотнях пар глаз погас.

Когда церковь заполнилась монахинями, орган проиграл великий, мрачный гимн величественного явления святого. В золоте и пурпуре, сопровождаемый пятью мальчиками, он опустился на колени перед алтарем.

Голос в хоре начал петь. Возможно это был гимн, но он шел так быстро, что большинство монахинь отставало на две или три строки. Эффект был дивен; Матери Настоятельнице стало неловко; когда святой установил кафедру, с помощью шести толстых котов, она была в поту.

“Дорогие сестры, я пришел издалека порадовать вас словом Господа”.

Казалось, будто алтарь заполнился котами, котами золотыми и черными.

“Тяготы жизни, искушения плоти, благородство добродетели…”

Сильный дикий запах прошел по церкви; поднимая глаза, сестры ужаснулись, увидев огромного барсука, невозмутимо взбирающегося на голову Святого Александра. Он продолжил, но опять и снова сделал движение рукой, как бы пытаясь что-то отогнать.

“Берегитесь грешных мыслей…”

Голос в хоре все еще пел, но гимн это напоминало мало; Святой Александр стал вынужден кричать, быть услышанным.

“Добрый Господь видит ваши самые сокровенные мысли…” Потолок покрылся миллионом ночных птиц, кричащих: “Смерть подлому Александру…”

Он сошел с кафедры со всем достоинством, с каким мог, и вышел, сопровождаемый монахинями, котами, барсуком и миллионом птиц в ночь.

В трапезной огромный стол ломился от тарелок дичи, пирогов и больших кувшинов вина. Святой сел на почетном месте во главе стола и спросил у доброго Господа разрешения поесть. Добрый Господь не ответил, а все расселись и бросились к еде с большим аппетитом.

Мать Настоятельница, сидя справа от святого, прошептала, “Святой Отец, вас ничем не побеспокоили в вашей величественной речи”?

“Побеспокоили?” Спросил он удивленно, хотя лицо его было покрыто царапинами. “Побеспокоили чем?”

“О, ничего”, ответила мать, вспыхивая. “Просто в церкви были мухи.”

“Я ничего не замечаю, когда говорю с великим Господом”, сказала леди, которая поселилась в монастыре. “Даже мух”.

Обе леди обменялись угрюмыми взглядами.

“Это, дорогая мадам, благородная мысль”, ответил святой. “Вы знакомы с небольшим стихотворением, что я написал в юности:

Папа в Париже

В Аиксе Дома Господь

Но перед Господом

Я лишь несчастная мышь

“Это свежо, и в то же время так сильно”, экстатично воскликнула леди. “Как я люблю настоящую поэзию”.

“Там есть и еще”, сказал святой. “Обнаруженная мной недостача настоящих поэтов вынудила меня писать”.

Краем глаза Мать Настоятельница увидела как в комнату тихо вошли семь толстых котов. Они уселись перед святым, загибая вокруг себя хвосты. Она побледнела. “Ваш муж, милое дитя, должно быть очень занят, так часто оставлять вас одну?”

“Мой муж”, ответила леди резким тоном, “очень устал. Он отдыхает”.

“Что ж тогда”, ответила Мать Настоятельница, “несомненно он делает это на Ривьере? Вспомните искушения плоти. Если бы моим мужем не был Наш Господь, если бы вместо него я выбрала бы одного из бедных грешников этого мира, я бы с трудом ощущала спокойствие с ним на Ривьере, особенно если бы не была уже первой молодости, будем откровенны”.

Леди задрожала от ярости и стиснула пальцы. “Мой дорогой кроткий муж обожает меня. Он творит глупости, но мы созданы друг для друга”.

Настал момент быть внесенным жаркому, и все с нетерпением посмотрели на двери ведущие в кухню. Сестра Игнатиус встала и из маленькой кожаной трубки издала долгую, меланхолическую ноту: “Вепрь!”

Дверь обрушилась и ворвались все лесные животные, с криками, “Убей его, убей его”. В сутолоке, которая последовала, можно было едва разобрать человеческую фигуру, сидящую на колесе, несущемся с невероятной скоростью, кричащую с остальными: “Убей его!”

ГОЛУБОК, ЛЕТИ

“Там кто-то на дороге. Кто-то приближается со мной увидеться, кто-то странный, хоть я и вижу его лишь издали”.

Я вытянулась над балконом и увидела фигуру, резко увеличивающуюся, поскольку приближалась с большой скоростью. Я думала это женщина, поскольку по лошадиной гриве спадали длинные, прямые волосы. Лошадь была крупной, с округлыми, мощными костями, и странного как бы розового с пурпурными оттенками цвета спелых слив: в Англии этот цвет называют чалым. Из всех животных, лошадь единственное, имеющее столь розовый цвет.

Фигура на лошади была одета в манере довольно неопрятной, что напомнила мне о шкурах горных овец. С другой стороны, цвета были насыщенными, почти величественными, а меж широкими прядями шерсти чуть виднелась золотая рубашка. Правда эта рубашка была полна дыр и несколько грязной, при ближайшем рассмотрении, но общий вид впечатлял.

Она остановилась у под балконом и посмотрела на меня.

“У меня письмо, которое требует немедленного ответа”.

Голос был мужским, и я обнаружила, что совершенно не способна определить пол фигуры.

“Кто вы?” Настороженно спросила я.

“Я Фердинанд, посланник Селестина дес Эйрлайнз-Друза”.

Голос всадника, очень мягкий, был несомненно мужским: аромат гелиотропа и ванили мешался в моих ноздрях со сладкой розой. Я выгнулась к нему и, забирая письмо из рук, воспользовалась возможностью посмотреть в лицо, наполовину скрытое. Это было очень белое лицо, губы - накрашены красным пурпуром. Лошадь потрясла своей толстой шеей.

“Мадам”, говорило письмо, “пожалуйста имейте великую милость помочь мне в моей глубокой нужде. Как следствие, вы научитесь чему-то для собственной пользы.

“Вручите вашу почтенную особу, так же как и холсты, кисти и все что необходимо в вашей профессии художника, моему эмиссару.

“Умоляю вас, милая леди, принять мое глубочайшее и нижайшее почтение”. Подписано, “Селестин дес Эйрлайнз-Друз”.

Бумага послания была сильно надушена гелиотропом и украшена несколькими золотыми коронами, пронизанными сливами, мечами и оливковыми ветвями.

Я решила последовать с Фердинандом обратно к его господину, поскольку обещания, которые содержало письмо весьма меня заинтересовали, хоть я никогда и не слышала о Селестине Эйрлайнз-Друзе.

Вскоре я сидела на широком крестце посланнической лошади позади Фердинанда. Мой багаж был приточен к седлу.

Мы взяли путь на запад, дорогой, что пересекала какую-то дикую местность, богатую большими темными лесами.

Стояла весна. Серое, тяжелое небо моросило теплым дождем; зелень деревьев и полей была сильна. Время от времени я дремала, и в нескольких случаях могла бы легко упасть с лошади, но я держалась за шерстяные одежды Фердинанда. Он не заботился волноваться обо мне, думая о других вещах и напевая “Вздохи Умирающей Розы”.

Ее лепестки холодят под сердцем

Мои горячие слезы тепла не привьют

Мягкой кожи Розы Моей

Эти последние слова окончательно меня пробудили, поскольку он орал их с невыносимой жестокостью мне в левое ухо.

“Идиот”, крикнула я, рассердившись.

Фердинанд мягко улыбнулся. Лошадь стала. Мы были в огромном дворе за несколько сотен ярдов от большого дома. Этот дом, построенный в избыточных пропорциях из темного камня, был так печален на вид, что я почувствовала острое желание развернуться и отправиться назад домой. Все окна были закрыты, ни струйки дыма не вилось ни из одного из дымоходов, тут и там на крыше сидели вороны.

Двор выглядел таким же запущенным как и дом.

Я подумала, что с другой стороны дома должен быть сад, поскольку видела деревья и блеклое небо через большие кованые железные ворота. Ворота были странными, кованое железо демонстрировало огромного ангела, сидящего в кругу, голова в мученическом профиле откинута. Справа, ближе к верху круга, маленькая волна воды, тоже из кованого железа, текла к лицу ангела.

“Где мы”? Спросила я. “Мы прибыли”?

“Мы в Эйрлайнз-Друз”, ответил Фердинанд после минутного молчания.

Он смотрел на дом не поворачивая головы. Мне казалось, что он ждет кого-то, чего-то, или какого-то события. Он не двигался. Лошадь стояла весьма неподвижно, тоже глядя вперед.

Внезапно зазвонили колокола: я никогда в жизни не слышала такого колокольного звона. Протяжное эхо лилось мимо нас в деревья как металлическая жидкость. Обезумев, вороны на крыше улетели.

Я собиралась задать своему компаньону вопрос, когда карета, которую везли четыре черные лошади, пронеслась мимо нас со скоростью тени. Экипаж остановился перед воротами, и я увидела, что это катафалк, пышно украшенный резьбой и цветами. Лошади были той же породы, что и у посланника, округлой и лоснящейся, но эти были черными как мускатные виноградины.

Дверь дома открылась и вышли четыре человека, несущих гроб.

Лошадь Фердинанда заржала и черные лошади ответили, поворачивая к нам головы.

Мужчины несущие гроб были одеты так же как и Фердинанд, - единственная разница была в цвете их свободных накидок: пурпурный, черный и глубокий багрянец. Лица их были белы и накрашены как и у Фердинанда. Все они носили длинные тяжелые волосы, плохо вычесанные, как древние парики, годами лежавшие на чердаке.

Едва я только рассмотрела все это, как Фердинанд ударил лошадь кнутом и мы в полный галоп рванули стремглав по аллее, разбрасывая позади землю и камни.

Это путешествие прошло так быстро, что я не могла даже оглядеться. Но у меня сложилось впечатление, что мы ехали через лес. Наконец, Фердинанд остановил лошадь на окруженной деревьями поляне. Земля была покрыта мхом и полевыми цветами. В нескольких ярдах от нас стояло кресло, обитое зеленым и лиловым бархатом.

“Спускайтесь, будьте добры”, сказал Фердинанд. “Установите мольберт там в тени. Вы хотите пить”?

Я ответила, что выпила бы чего-то и соскользнула со спины лошади. Фердинанд предложил мне флягу с какой-то очень сладкой жидкостью.

“Они вскоре будут здесь”. Вглядываясь в глубь леса он продолжил. “Солнце скоро сядет. Поставьте мольберт прямо здесь, где и будете рисовать портрет”.

Пока я занималась установкой, Фердинанд снял с лошади седло и уздечку, тогда положил на землю, позади лошади.

Небо стало красным, желтым и лиловым, - наступил закат. Начался дождь - большие капли падали на меня и холст.

“Вот и они”, Внезапно отозвался Фердинанд.

Вскоре поляна заполнилась людьми. Эти люди, укрытые, выглядели более-менее похоже на мужчин, что несли гроб. Они образовали довольно широкий круг вокруг меня и кресла. Говорили они низкими голосами, и снова и снова кто-то пронизливо смеялся. Их было около сорока.

Вскоре высокий, чистый голос донесся из круга: “Как это, Густав. Нет, нет, нет, мой несчастный друг, налево…”

“Кто бы мог подумать, что она была столь тяжела”, ответил другой, низкий голос. “Все-таки она не была полной”.

Насмешка звучала овечьим блеянием, и оглянувшись вокруг, я получила явственное впечатление, что окружена гуртом диких овец, переодетых для мрачного ритуала.

Часть круга раздвинулась и четверо мужчин, которых я уже видела, вошли вовнутрь, неся гроб.

За ними шел высокий, худой человек, говорящий высоким чистым голосом: “Поместите ее перед креслом. Занавеси надушены”?

“Да, Монсеньор дес Эйрлайнз-Друз, таковы были ваши распоряжения”.

Я с интересом вглядывалась в этого джентльмена. Я не могла видеть его лица, но видела одну из белых рук, движущуюся как хобот слона. Он был в огромном черном парике, жесткими завитками спадавшем к ногам.

“Художница здесь”? Спросил он.

“Да, сэр, она здесь”.

“А, теперь вижу. Очень любезно с вашей стороны, милая леди, нас так почтить. Милости просим”.

Он подошел ближе и раздвинул пряди волос, скрывавшие лицо. Оно и вправду было мордой овцы, покрытое мягкой белой кожей. Его черные губы были очень тонки, и удивительно подвижны. Я взяла его руку с некоторой долей отвращения, поскольку та была очень мягкой, чересчур мягкой.

“Я весьма восхищен вашей работой”, пробормотал Монсеньор дес Эйрлайнз-Друз. “Думаете, вам удастся добиться действительно идеального подобия”? Он кивнул в сторону гроба, что теперь был открыт.

Двое мужчин вынули труп молодой женщины. Она была красива, с копной шелковых черных волос, но кожа уже фосфоресцировала, яркая, и несколько лиловая. До меня донесся запах скорее неприятный. Монсеньор дес Эйрлайнз-Друз, увидев как я мимовольно морщу нос, наградил меня извиняющейся улыбкой.

“Так трудно”, сказал он, “расставаться с останками того, что любил… обожал. Я был уверен, что заслужу вашу симпатию по этому поводу. Моя жена умерла две недели назад, и с этой тяжелой, влажной погодой мы получили …” Он закончил предложение жестом одной из своих красивых рук.

“Если коротко, многоуважаемая леди, пожалуйста проявите снисходительность. Теперь я пойду и предоставлю вас вашему Искусству”.

Я выдавила краски из тюбиков на палитру и начала писать портрет Мадам дес Эйрлайнз-Друз.

Овцеподобные создания вокруг меня стали играть в голубок, лети: “Голубок, лети; Овечка, лети; Ангелок, лети…”

Закат, казалось, длился бесконечно долго. Ночь, казавшаяся неминуемой, не настала, а рассеянный свет на поляне оставался достаточно сильным мне продолжать работу. Я не заметила до поры, что свет, заключенный в кругу деревьев, исходил ни из какого другого источника как тело Мадам дес Эйрлайнз-Друз. Лес был погружен в полную темноту. Я была всецело поглощена моей картиной и не заметила, что уже довольно долгое время одна с мертвой женщиной.

Я была удовлетворена портретом, и отступила назад несколько шагов, рассмотреть всю композицию. Лицо на холсте было моим собственным.

Я не верила своим глазам. Я перевела взгляд с модели на портрет - ошибки быть не могло. Чем больше я вглядывалась в труп, тем более бьющим в глаза становилось подобие тускнеющих тонких особенностей. На холсте, лицо было несомненно моим.

“Подобие невероятное, мои поздравления, милая леди”.

Голос Монсеньора дес Эйрлайнз-Друза раздался позади моего левого плеча.

“Сейчас точно полдень, но в этом лесу солнце никого не волнует. В любом случае, Искусство это магия, которая заставляет тануть часы и целые дни растворяет в секунды, не так ли, милая леди? Как думаете, - вы можете теперь закончить портрет без модели? Моя бедная жена, понимаете ли, мертва теперь три недели. Она должно быть уже истосковалась по заслуженному отдыху… Не так часто приходится работать три недели спустя после чьей-то кончины”.

Он слегка улыбнулся, подчеркнуть шутку.

“Я могу предложить вам прекрасную хорошо освещенную комнату в Эйрлайнз-Друз. Позвольте, милая леди, отвезти вас туда в моем экипаже”.

Я как лунатик последовала за огромным ходячим париком.

Студия была большой комнатой с широкими шкафами на дальнем конце. Эта комната когда-то была роскошной, но вышитые шелковые занавеси стали теперь рваными и пыльными, тонкие резные украшения поломались, а в ряде мест сошла позолота. Тут и там в форме лебедей или русалок стояли несколько больших мольбертов, словно скелеты других вещей. Между ними плели свои сети пауки, придавая комнате закостенелый вид.

“Это студия Мадам дес Эйрлайнз-Друз. Тут она умерла”.

Я осмотрела шкаф. Множество одежды, париков, старых туфлей теснилось вместе в великом беспорядке. Все они выглядели как карнавальные костюмы, а некоторые напоминали мне о цирке.

“Она должно быть играла в переодевания, когда оставалась в студии одна - надо сказать, любила сценичность.”

Не последним моим интересным открытием стал дневник, в переплете зеленого вельвета. На заглавной странице стояло ее имя, написанное от руки четко, но удивительно по-детски.

“Агата дес Эйрлайнс-Друз. Пожалуйста, проявите уважение к данной книге, - ее содержание не предназначено для чьих-либо глаз, кроме Элеанориных. Агата дес Эйрлайнс-Друз”.

Я стала читать.

Дорогая Элеанора,

Как ты будешь плакать, читая эту книжку. Я использую пачули надушить ее страницы, так чтобы тебе лучше меня запомнить. Наши самые отчетливые воспоминания остаются от ароматов и запахов. Как ты будешь плакать! Тем не менее, я буду благодарна. Я хочу чтобы ты наплакалась от души.

Сегодня мой день рождения и твой, конечно, тоже. Что за прелесть быть одного возраста. Я очень хотела бы увидеть тебя, но поскольку это невозможно, я расскажу тебе все в этом дневнике - абсолютно все. (Бог мой, слышал бы меня Селестин!) Замужество, конечно, вещь ужасная - но мое! Моя мать пишет, “я вяжу тебе всякие маленькие вещи или, корее, кому-то тебе очень близкому, моя дорогая. Маленькому существу, что, несомненно, вскоре появится”.

О, Елеанора, у меня скорее будут дети от стульев в моей студии, чем от Селестина. Слушай! Брачная Ночь (!), я лежала в огромной постели, задрапированной кислотными розовыми занавесками. Через полчаса дверь открылась и мне явилось видение: кто-то облаченный в белые перья, с ангельскими крыльями. Я сказала себе “я и вправду умираю, раз здесь Ангел Смерти”.

Ангелом был Селестин.

Он скинул одежды, роняя перьевое облачение на землю. Он был обнажен. Если перья были белы, то тело его было таким же - ослепительным. Я думала он должно быть разрисовался какой-то фосфоресцентной краской, поскольку сиял как луна. На нем были синие гетры с красными полосами.

“Я красив”? Спросил он. “Они говорят, что да”.

Я была слишком очарована ответить.

“Милая моя Агата”, продолжил он, глядя на собственное отражение в зеркале, “как видишь, ты уже не среди сельских парней…” (Они тут зовут меня “мадам”.)

Он снова надел свои перья и крылья. Внезапно мне стало очень холодно, начали стучать зубы. А теперь послушай внимательно, Элеанора. Чем дольше я вглядывалась в Селестина, тем более легким он мне казался, легким как перышко. Он странным образом стал ходить по комнате. Его стопы, казалось, касались земли все меньше и меньше. Тогда он воспарил через дверь в коридор. Я поднялась и поспешила к двери. Селестин растворился в темноте … ноги его не касались земли … я абсолютно уверена в том, что говорю. Его крылья били очень медленно … но ...

Ты видишь, на что было похожим начало моего замужества!

Я не видела Селестина неделю. Более того, я едва кого-либо видела вообще, за исключением старого слуги по имени Гастон. Он приносил мне что-то поесть, всегда сладкое. Я жила в своей студии, и живу с тех самых пор. Мне так жаль, Элеанора, так жаль, что мое тело стало прозрачным, я пролила столько слез. Возможно ли раствориться в воде без следа? Я слишком часто одна, так что завела некоторую любовную интригу со своим отражением в зеркале. Да, это ужасно, но это правда. Когда я смотрю на себя, мое лицо затуманивается. И … Полагаю … нет, уверена, я могу видеть сквозь тело объекты в комнате позади меня.

Теперь я так много плачу, что уже не вижу бумаги, на которой пишу.

Каждый день, Элеанора, я все больше теряю себя, уже я больше не люблю собственного лица. Я пыталась написать портрет, поставить его рядом с собой неподвижным, ты понимаешь. Но … Я не могу. Я избегаю себя.

А вот еще одно: объекты вокруг меня становятся ужасно ясными и наглядными, куда более живыми чем я. Знаешь, Элеанора, я боюсь … Послушай, стулья в этой комнате очень стары, как и вся прочая мебель. На прошлой неделе я видела маленькую зеленую почку на одном из стульев, такую почку, как появляются на деревьях весной. А теперь … как ужасно … она стала листом … Элеанора!

Несколько дней спустя:

Комната полнится ими. Вся мебель оплетена новой зеленой порослью, на многих стульях уже распустились листья, маленькие, тонкие листья нежной зелени. Нелепо видеть столь юные зеленые листья на такой старой, пыльной мебели.

Пришел Селестин. Он ничего не заметил, но дотронулся до моего лица своими такими мягкими руками … слишком мягкими … Он сказал, “Ты всегда будешь ребенком, Агата. Посмотри на меня. Я ужасно юн, не так ли?” Тогда остановился и рассмеялся. У него был очень пронзительный смех.

“Ты ставишь свои собственные спектакли”? Спросил он.

Это не правда, Элеанора … Я просто надеваю необыкновенные наряды, чтобы выглядеть солиднее, существеннее … чтобы не … угадай, что я хочу сказать!

“Агата, ты, когда была маленькой девочкой, играла в голубок, лети?”

Селестин задал мне этот странный вопрос пока я смотрелась в зеркало. Я ответила, что эта игра очень развлекала меня, когда я была маленькой.

Теперь комната наполнилась чудными особями, одетыми как овцы. Но, Элеанора, они были голыми… Их одежды составлял единственно флис. Все они были мужчинами, накрашенными как шлюхи.

“Божьи овечки”, сказал Селестин.

Мы сели за круглый стол, и около двенадцати пар рук появились внезапно из прядей волос. Я отметила их лакированные, но очень грязные ногти. Руки были бледны, сероваты.

Это было лишь мгновенным впечатлением, поскольку, в действительности, я не смотрела ни на что кроме рук Селестина. Клянусь тебе, Элеанора, что его руки сочились влагой … и такие мягкие, такого странного цвета, как перламутр. Он тоже, с тайной улыбкой, смотрел себе на руки.

“Голубок, лети”! Выкрикнул он, и все руки взметнулись в воздух, раскачиваясь как крылья. Мои руки тоже затрепетали в воздухе.

“Овечка, лети”! Воззвал Селестин.

Руки на столе задрожали, но не поднялись.

“Ангелок, лети”!

Пока никто не совершал ошибки.

Внезапно голос Селестина поднялся до острого крика, крика ужасного, “СЕЛЕСТИН, ЛЕТИ”!

Элеанора, милая Элеанора, его руки ...

На этом месте дневник Агаты внезапно прервался.

Я посмотрела на ее портрет: холст был чист, - я не отважилась взглянуть на свое лицо в зеркале. Я знала, что увижу: мои руки были так холодны!

ТРИ ОХОТНИКА

Я отдыхала глубоко в лесу. Деревья и дикие фрукты наливались. Стояла осень. Я начала засыпать когда что-то тяжелое упало мне на живот. Это был мертвый кролик, кровь лилась у него изо рта. Он умер от усталости. Я едва освободилась от кролика, когда, прыжком проворней оленьего, позади меня приземлился человек. Он был среднего роста, с красным лицом, и длинными белыми усами. По его лицу я заключила, что ему около девяноста.

“Вы довольно проворны для своего возраста”, сказала я, и тогда посмотрела на его одежду. Он носил охотничий жакет цвета дамасской розы, яркую зеленую шляпу с оранжевым плюмажем, и очень высокие черные ботинки, обвитые летними цветами. Штанов на нем не было. Он с интересом посмотрел на кролика.

“Я двигался медленно, дать бедному животному шанс”, сказал он. “Но оно попросту не знало как бегать. На будущее я буду оставлять кроликов Макфланагану”.

Я старалась думать о чем-то хорошем - сказать ему.

“Мне нравится ваше облачение”, сказала я с милой улыбкой.

“О, это”, ответил он. “Люди с определенным эстетическим восприятием найдут, что ему не хватает выразительности. Но это только лишь спортивно - носить подобные цвета. Если животные видят как я приближаюсь - у них выше шансы”. Затем выражение его лица изменилось. “Это не виски у вас там в бутылке?”

“Да”, ответила я.

“О”, сказал он, “Правда”?

“Ах”. Он присел рядом и сказал, глядя на бутылку как загипнотизированный, “вы сказали, что это виски?”

“Очень хороший год. Это винтаж, который я предпочитаю”.

“Да”. С этого момента я поняла, что он желает немного выпить. Я предложила ему напиток. Он принял.

“Знаете, у меня необычный подвал. Не хотите попробовать что-то из моих вин”?

“Да”, ответила я.

“Возьмите этой тропой налево прямо через все тропы, что встретятся. Это первое поместье после восемнадцатого перекрестка”.

“А вы разве не идете”?

“Я передвигаюсь лишь скачками и прыжками”, ответил он, исчезая между деревьев прыжками длиной в пять ярдов.

Я стала выдвигаться. Около полуночи я прибыла в поместную усадьбу. Дверь была открыта личностью на всех четырех.

“Мой брат Макбологан ждет вас с полудня. Я Макфланаган, Лесной Ужас. Макбологан - Лесное Проклятие, а Макхулиган - Лесное Отродье. Макхулиган - повар”.

Мы вошли в комнату в сотню ярдов длиной и пятьдесят шириной. Макбологан сидел за столом перед шестью дюжинами зайцев, ста дикими утками и девятнадцатью вепрями.

“Макхулиган”, крикнул Макбологан, “мы готовы начинать трапезу”.

Шум ветра и Макхулиган ворвались как молния: он не смог остановиться до другого края комнаты, ударился в стену и сел за стол с кровотечением. Братья смотрели на него с неодобрением.

“Он не может двигаться медленнее”, сказал Макфланаган, все еще на всех четырех. Макхулиган был наверное лет на десять старше Макбологана, и выказывал ту же глубокую печаль, что и братья. Во время еды они рыдали горячими слезами в тарелки. Ближе к концу трапезы Макбологан сказал, “Макфалаган должен побриться”.

Это было первое, что было произнесено. Через час Макфланаган отозвался, “Почему”? А через два часа Макбологан сказал “Потому”. Макхулиган не сказал ничего вообще, чересчур много рыдая. Поднимаясь, в пять утра, Макбологан сказал, “Оживимся немного, пожалуй? Мне нужно развлечься”. И так как другие ничего не ответили, он повернулся ко мне. “У меня есть ряд охотничьих трофеев. Хотите посмотреть?”

Пройдя долгой галереей мы вошли в хорошо освещенную какими-то лампами комнату. Там не было ничего кроме сосисок. Сосиски в аквариумах, сосиски в клетках, сосиски висящие на стенах, сосиски в роскошных стеклянных ящиках. Ничего кроме сосисок. Я ожидала какого-то сюрприза. Мабологан смотрел на сосиски.

“Это”, сказал он мне, “рука судьбы”. Я стояла позади него в глубокой задумчивости. “Нужно понимать, что ничто не вечно, что ничто” - он оглядел сосисочный ландшафт - “ничто в итоге не сильнее добродетели. Семья бедствует со времени первого причастия моего дедушки Агнуса Макфрута. Джок Макфиш Макфрут, мой бедный отец, мог ходить только на голове. Жеральдина, моя мать (святая!) могла ходить только на … да, но, это очень личные детали”. Он уронил несколько слезинок.

“Хотя, давайте не будем столь сентиментальны. Все началось в день первого причастия моего дедушки. Он был еще подростком, не понимал всей важности события. Вечером накануне этого Святого Дня, вечером накануне того, как обрести своего Бога, он съел тарелку бобов. И на следующее утро в церкви … “ Макбологан запнулся. “Случилось так, что из него вырвался некоторый шум…” Он продолжил, озирая сосисочный ландшафт. Я чувствовала как он борется со своими эмоциями. “С того дня на нас кара доброго Господа. Какой бы трофей мы не пытались сохранить - он превращается в сосиску. И сами мы … ну, как видите”.

Он, в сильных чувствах, развернулся, и я услышала как его скачущие шаги исчезают в поместной усадьбе.

МОНСЕНЬОР СИРИЛ ДЕ ГУИНДР

Тяжелым, благоухающим весенним вечером, Монсеньор Сирил де Гуиндр элегантно отдыхал на ледяноголубой кушетке. Двигаясь как уставшая змея, он играл с котом. Несмотря на свой возраст он был очень красив.

“Лицо его как альбино-орхидея”, говаривал его большой друг Тибаут Ластр. “Его жадный фиолетовый рот - ядовитая пчелоносная орхидея, как лунное насекомое, и где вам найти столь редкое животное с покровом, сравнимым с его волосами?”

Монсеньор де Гуиндр вздохнул в своем ореоле парфюмов, раздумывая о Тибауте, что уже на полчаса опаздывал к чаю.

Сад был так сильно зелен, что он прикрыл глаза. “Твой взгляд терзает меня так же, как сад”, сказал он коту. “Закрой глаза”.

Он не заметил Тибаута, который тихо вошел в комнату, с букетом мшистых роз. У Тибаута, что был намного моложе Сирила де Гуиндра, кожа была золотая, как труп ребенка, законсервированный в старом добром ликере. Он носил элегантную накидку цвета мякоти лосося, а его лицо, за розами, полиловело от ярости.

“Ах, Тибаут”, истомно произнес Сирил, “что ты делал весь вечер заставляя меня вот так тебя ждать? Ты хорошо знаешь, что я пью чай в пять … как все, право …”

Тибаут бросил розы в кота, который заворчал и впился когтями в бедра Сирила, выглядывая через цветы недобрыми глазами. “Более того”, продолжил Сирил, отделяя кота от роз, “у меня есть важный проект, который я бы хотел с тобой обсудить… Но поскольку ты, кажется, предпочитаешь моей компании природу, я повременю тебе рассказывать, что у меня на уме”.

Тибаут повел плечами. “Можешь, будь добр, объяснить”, выпалил он, “как так сталось, что твой сад кишит нимфами?” Голос его шипел от ярости.

“Нимфами?” Переспросил Сирил. “Где ты видел нимф?” Его рука слегка дрожала, когда он поправлял кружева на животе.

“Я видел юную девушку у озера”, резко сказал Тибаут. “Кто она?”

Сирил какое-то время обдумывал, глаза его закрылись, но не переставал гладить кота. “Позвони за бутылкой шампанского, дражайший Тибаут, и я объясню это тебе”.

Тибаут с кислой миной повиновался.

“Во-первых”, сказал Сирил, когда хрустальный бокал полный шампанского оказался в его руке, “во-первых, скажи мне, - девушка была красива?”

“Я ее едва разглядел”, ответил Тибаут, выглядящий расстроенным. “Почему это тебя интересует?”

“Это интересует меня, дражайший мой Тибаут, ввиду того, что юная девушка, вероятно, имеет ко мне очень близкое отношение. Она даже может быть моей дочерью”. Болезненная усмешка заиграла на губах Тибаута, державших сигарету, а пальцы впились в ручки кресла.

“В самом деле?”

“Да. Двадцать лет назад я допустил бестактность взять женщину. Более того, я на ней женился. Она была крайне утомительна, нецивилизованное создание, совершенно лишенное деликатности. В недостаток, как то заведено, шесть лет спустя нашей свадьбы она забеременела. Грубость ее конституции в эти девять месяцев заставила меня слечь в болезни. Я был вынужден, мой дорогой Тибаут, оставаться в постели несколько недель после родов ее дочери. Я очень страдал, представляя себя беременным. Единственно благодаря массажу, проведенному Ван То, китайцем, я в конце концов встал на ноги”.

“А тогда?” спросил Тибаут пустым голосом.

“А тогда”, сказал Сирил, увлажняя губы шампанским, “я стал представлять, что имел сексуальные отношения с русалкой, которая все время ласкала меня своим тяжелым, дряблым хвостом, увлажняя мою розовую накидку …”

Тибаут остановил его раздраженным движением. “Я не спрашиваю о деталях твоего психологического состояния. Я хочу знать, что сталось с этой домашней идиллией”.

“Я подхожу к этому”, ответил Сирил со вздохом. “Моя жена так никогда и не обрела вновь своего обычного состояния ума. На самом деле она в санатории, довольно комфортабельном, конечно. Она страдает от странных галлюцинаций и несчастного простодушия. Я не видел ее десять лет”.

Лицо Тибаута налилось отвращением. Он раскачивался как пьяный. “Очаровательно … Очаровательно …” бормотал он меж сухих губ. “А девочка?”

“Я отдал ее в хорошие руки Пурпурных Сестер Монастыря Святой Могилы. Эти замечательные монахини взяли на себя заботу о ее моральном и мирском образовании. Юную девушку зовут Пантильда, - причуда ее матери. Теперь, дорогой Тибаут, ты знаешь о моей жизни столько же, сколько и я”.

Тибаут встал, очень бледный, говоря, что пойдет отдыхать.

“Пандильда”, бормотал Сирил де Гуиндр, “что мне делать если ты безобразна? Мне придется заставить тебя тихо исчезнуть в изумрудной воде моего озера, поскольку я не выношу безобразия. Ей должно быть четырнадцать, - несносный возраст … Если только ей не посчастливилось выглядеть как мать. Какая катастрофа! Что мне делать с девчонкой?”

Он позвонил слугу, пухлого молодого человека, который выглядел как откормленная курица, приготовленная в ароматической смеси. Его звали Доминик, и он обладал мимикой Иезуита.

“Монсеньор?” пробормотал он поправляя подушки вокруг головы Сирила.

“Доминик, сочное мое растение, когда ты был послушником у Иезуитов, слышал когда-нибудь о Пурпурных Сестрах Монастыря Святой Могилы?”

Доминик уставился своими молочными глазами в землю. “Там был Аббат, монсеньор, который время от времени ездил к добрым сестрам служить мессу и выслушивать исповеди”.

“А, и что он о них думал?”

“Брат Кориолан, который помогал Аббату с омовением, рассказывал мне, что Аббат всегда был весел после визитов в Монастырь Святой Могилы. В вечер визита он всегда душился горьким миндалем. Могу я добавить, что Аббат знал как наслаждаться милыми тонкостями жизни?”

“Доминик, иди и приготовь мне ванну с розовой водой. Этим вечером я напудрюсь павлиньим зеленым. После, пойди в сад и найди мне юную девушку, играющую у озера.

Доминик поклонился и вышел обратно.

“Выложи мою ангорскую накидку”, добавил Сирил с закрытыми глазами, “и Папские ременчатые сандалии”.

Последней деталью туалета Сирила де Гуиндра были несколько капель опиумной эссенции за уши. Он с удовлетворением посмотрел на свое отражение в зеркале. У были действительно красивые глаза, нежные как листья герани. Он наклонился к зеркалу и поцеловал отражение в губы, оставив розовый след в форме летящей птицы.

“Прелестная мумия”, пробормотал он, улыбаясь. “Кто знает? Будешь ли веселиться после?”

Он медленно сошел вниз по мраморной лестнице.

Пантильда стояла посреди гостиной. Они смотрели друг на друга в молчании. Сирил увидел юную девушку четырнадцати лет, одетую как воспитанница монастырской школы. Ее платье было скроено из жесткого черного материала с маленьким белым воротом на горле. Тощие ноги покрывала толстая черная шерсть. Соломенная шляпа скрывала лицо. Ее длинные, черные волосы были заплетены в правильные косы: на дюйм или два больше - и они достигли бы земли.

После некоторого молчания, Сирил приблизился и осторожно снял с нее шляпу. Он был поражен ее своеобразной красотой: она сильно напоминала его самого.

“Пантильда”, сказал он в конце концов, “ты не узнаешь своего отца?”

Она окинула его рассеянным взглядом и покачала головой.

“Нет, монсеньор, я вас не знаю”.

“Как долго ты уже здесь?” Спросил он c грандиозным усилием. Он был раздражен слабой улыбкой на губах Пантильды, которая немедленно исчезла.

“Не знаю, монсеньор … Мне кажется, я тут уже какое-то время. Каждый день я занимаюсь с Аббатом”.

Сирил ощутил себя таким уставшим, что вышел лечь на кушетку. Он зажег особую надушенную миррой сигарету, и вскоре заснул, хотя и оставался в смутном сознании. У него было чувство, что Пантильда сидит рядом в изголовье и детским пронзительным голосом поет,

Папа, не плачь, я куплю

однажды в карете куклу!

Сквозь облако сна он видел как Пантильда берет у него из кармана маленькую баночку, окунает губы в ее черное липкое содержимое, и кладет лицо рядом с его. Ее губы черны и блестят как спинка жука. Тогда он почувствовал себя принужденным, полностью вопреки собственному желанию, попробовать ее губы. Он открыл рот и повел к ней, но она отодвинула голову вне досягаемости, смеясь: он задрожал от ужаса и желания.

“Папа хочет Весны”, сказала Пантильда насмешливо. “Папа хочет Весны. Папа хочет Весны”.

Она начала распевать монотонный ритм слов. “Папа хочет Весны”.

Сирил провалился в сон.

Он проснулся под взгляд на него Тибаута. Тибаута в обтягивающем костюме, облегающем тело тесно, как вторая кожа.

“Святые небеса”, сказал Сирил, “уже время ужина?”

Ужин был подан, как обычно, на террасе с плакучими ивами. Сирил сидел напротив Тибаута за бронзовым столом в форме мака, спящего посреди запахов сада и еды. Его глаза устали. Доминик рыскал вокруг стола мягкими шагами, подавая изысканные блюда, откормленного толстого цыпленка с гарниром из мозгов и печени дрозда, трюфелей, раскрошенного сладкого миндаля, розового сиропа с несколькими каплями божественного ликера. Этот цыпленок, замаринованный - общипанный, но живой - три дня, был в итоге задушен в парах кипящих пачули: плоть его была кремовой и нежной как свежий гриб.

Охлажденный спаржевый мусс и взбитые мидии последовали за процессией необычных и сочных пирожных, всех белых, но разных, как животные в зоологическом саду. Сирил и Тибаут попробовали каждое, время от времени заговаривая, слушая музыку, которую играл маленький мальчик, одетый ангелом.

Тибаут говорил о костюме, который намеревался сшить.

“Едва ли это будет костюм для выхода”, сказал он, “скорее для интима в будуаре … чаепития вдвоем … Брюки будут выполнены из розового бежевого меха, и очень деликатно будут чередоваться с другим цветом, как шерсть персидского кота. Рубашка будет очень бледной зеленой как перья умирающего зимородка, полузакрыта кислотно-синим пиджаком, сверкающим как чешуя рыбы. Что думаешь?”

“Очаровательно”, ответил Сирил, откусывая какой-то фрукт. Но у меня есть рубашка из бархата, зеленого, переходящего в охру. Мшистая зелень”. Он резко остановился, приложив руку ко лбу. На выкрашенный в розовый каменной стене с жесточайшей неистовостью сражались тени двух лошадей.

Ужасная битва длилась всего несколько секунд: тени поблекли, и Сирил, очень бледный, повернул голову и увидел, позади себя, священника.

“Монсеньор Аббат Гивр”, произнес голос Доменика.

Сутана Аббата была серой от пыли, и испещрена бесчинствами моли. Его подбородок и выбритый череп были сини, лицо мрачно. Де Гуиндр почувствовал приступ тошноты, когда Аббат протянул руку, которую он не мог отвергнуть, руку длинную и тонкую как у женщины и как змеиная кожа линялую.

“Милый мой Монсеньор де Гуиндр”, сказал Аббат нежно, “что за удовольствие узнать все это наконец”. Он жестом показал вокруг себя воображаемый круг. “Моя духовная работа не позволяет мне видеться с вами так часто, как мне хотелось бы. Я, тем не менее, имею великую честь быть несколько полезен Мадемуазель де Гуиндр в ее занятиях”.

С улыбкой очаровывающей откровенности он взял стул и сел рядом с Сирилом. Тибаута он игнорировал.

“Эта ненастная погода”, продолжил Аббат, помогая себе с довольно большим куском приправленного ванильным анемоном пирога, “наркотически воздействует на дух, не так ли, мой дорогой де Гуиндр? Но ваш очаровательный сад - это подлинная цветочная колыбель, и часто, когда я гуляю под вашими цветущими миндальными деревьями, за мной неведомыми тропами бежит животное”.

“Часто? Вы часто гуляете в моем саду?” спросил Сирил в растерянности. “Пожалуйста простите мое любопытство, но как долго вы уже регулярный посетитель моей собственности?”

“Часто!” повторил Аббат пылко. “Я знаю каждый цветок, каждое растение … даже дерево. Можно сказать, Аббат де Гивр - домашний дух сада де Гуиндра”. Он снял с груди ветку жимолости и поднес ее к носу Сирила, жадно втянувшего запах.

Его румяные губы почернели, когда коснулись цветов, лицо истомилось и побледнело от удовольствия. Тибаут не двигался, но глаза его были сухи и яростны. Ему казалось, что новая луна сорвалась с неба и проскользнула между листьев плакучих ив, устроившись наконец на покой на голове священника, ее острый полумесяц впился в его сверкающий череп.

Пантильда, которая в этот момент вышла из сада, держалась на расстоянии. Она смотрела на трех мужчин, однако, суровым взглядом.

“Пантильда”, спросил Аббат, глядя на Сирила и едва скрывая некоторое беспокойство в голосе. “Ты там? Ты больше не играешь с лунным светом?” Она гневно выкатила глаза. “Подойди”, продолжил Аббат. “Подойди и пожелай доброго вечера папе”.

Тибаут задрожал и впился в стол. Пантильда не двигалась; она тяжело дышала с мученическим выражением глядя на стол.

“Этот запах”, прохрипел Сирил. “Мне плохо”.

Он попытался подняться, но Аббат крепко держал его за руку и улыбался.

СЕСТРЫ

“Друзиль”, начиналось письмо.

“Друзиль, скоро я буду с тобой. Моя любовь с тобой уже, - ее крылья быстрее моего тела. Когда я вдали от тебя, - я лишь несчастное чучело птицы, поскольку ты хранительница моей жизни, моего сердца и мыслей.

“Друзиль, я обнимаю южный ветер, потому что он дует к тебе. Друзиль, жизнь моя! Твой голос проникновеннее грома, твои глаза ошеломляют сильнее молнии. Друзиль, чудесная Друзиль, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, сидя под дождем, твое вожделенное яростное лицо близко этому письму.”

Вокруг нее гремел гром, а ветер бил в лицо мокрыми волосами. Буря была столь ужасной, что срывала цветы со стеблей, и в потоках грязи гнала к неведомой судьбе. Цветы были не единственными жертвами, поскольку потоки сметали также поломанных бабочек, фрукты, пчел и маленьких птиц.

Друзиль, сидя в саду посреди всего этого в гамаке, улыбалась. Она улыбалась жестокой улыбкой, письмо распласталось у нее на груди. Сидя на корточках, две жабы монотонно шипели такую мысль, “Друзиль, моя Бальзамина; Друзиль моя Бальзамина”.

Все сразу, солнце разорвало тучи и пролило яростное желтое тепло во влажный сад. Друзиль встала и пошла в дом.

Служанка, Энгадина, сидела на полу, с руками полными овощей, которые готовила на ужин. Она посмотрела на хозяйку умными маленькими глазами.

“Приготовь королевские покои”, сказала Друзиль. “Король будет здесь к вечеру. Поторопись и окропи простыни парфюмом”.

“Я все это уже знаю”, ответила Энгадина. “Письмо прошло через мои руки”.

Друзиль пнула ее в живот.

“Вставай, дрянь”. Служанка поднялась, с онемевшим от боли лицом.

“Жасмин или пачули?”

“Пачули для подушек, жасмин для простыней, и мускус для пурпурных полотенец. Положи на постель сиреневую накидку и алые пижамы. Поторопись или я приложу тебя по лицу”.

На кухне ставились на огонь и забирались из печи пирожные и огромные тарты. Кухню заполняли гранаты и дыни начиненные жаворонками: целый бык медленно кружился на вертеле, фазаны, павлины и индейки ждали своей очереди быть приготовленными. Желудки полные фантастических фруктов громоздились коридорами.

Друзиль медленно шла по этому лесу еды, пробуя жаворонка или пирожное то там, то тут.

В подвалах, старые деревянные бочки отдавали свое содержимое из крови, меда и вина. Большинство слуг лежали на полу, мертвецки пьяные. Друзиль воспользовалась возможностью спрятать под юбкой бутыль меда. Она поднялась на чердак. Верх дома был погружен в глубокую тишину, крысы и летучие мыши населяли витые лестницы. В итоге Друзиль достигла двери, которую открыла большим ключом, подвешенным на цепи вокруг шеи.

“Джунипер?” Спросила она. “Ты там?”

“Как водится”, ответил голос из сумрака. “Я не двигаюсь”.

“Я принесла тебе поесть. Тебе сегодня лучше?”

“Мое здоровье отвеку бесподобно, сестрица”.

“Ты больна”, ответила Друзиль сердито. “Бедняжка”.

“Вторник сегодня, не так ли?”

“Да, по сути вещей, уже среда”.

“Тогда мне позволена свеча. Ты принесла мне?”

Дурзиль мгновение помешкала, затем с усилием произнесла. “Да. Я принесла тебе свечу. Я добра с тобой”.

Друзиль зажгла свечу, освещая маленькую грязную мансарду без окон. Сидя на насесте под потолком, необычное создание глядело на свет закрытыми глазами. Тело было белым и обнаженным; перья росли из плечей и вокруг грудей. Ее белые руки были скорее крыльями чем руками. Масса белых волос спадала вокруг лица, плоть которого казалась мраморной.

“Что ты принесла мне поесть?” спросила она, спрыгивая с насеста.

В тот момент, когда увидела, что существо двигается, Друзиль захлопнула за собой дверь. Но Джунипер не не обращала внимание ни на что кроме меда.

“Ты должна растянуть это минимум на шесть дней”, сказала Друзиль.

Джунипер какое-то время молча ела.

“Пить”, сказала она наконец. Друзиль держала стакан воды, но Джунипер трясла головой.

“Не это, не сегодня. Мне нужно красное…”

Друзиль засмеялась. “Нет, тебе нельзя … Последний раз когда ты пила красное, ты меня ударила. Оно слишком тебя возбуждает. Вода хорошо утоляет жажду”.

“Красное”, настаивала Джунипер монотонным голосом. “Или я закричу”.

Стремительным жестом Друзиль выхватила из за пазухи нож. Она приставила его к горлу сестры, заметавшейся на насесте с сиплыми криками, как павлин.

Чуть спустя Джунипер заговорила захлебывающимся от слез голосом. “Я не хотела причинить тебе вреда, я хотела маленькую склянку, не больше. Я так хочу пить, пить. Милая Друзиль, я хочу только одну каплю … а после пять минут посмотреть на прекрасную молодую луну. Никто меня не увидит, никто. Обещаю тебе, клянусь в этом. Я лягу на крыше и буду смотреть на луну. Я не уйду. Я вернусь как только увижу луну”.

Друзиль молча улыбнулась. “А тогда что? Может ты захочешь чтобы я поймала луну осветить твой чердак? Послушай, Джунипер. Ты больна, очень больна. Я только добра тебе хочу, а если ты выйдешь на крышу - ты простудишься и умрешь … “

“Если я не увижу сегодня ночью луны, завтра я умру”.

Друзиль вскрикнула от ярости. “Ты можешь быть добра заткнуться? Разве того, что я делаю для тебя, не достаточно?”

Внезапно обе сестры услышали шум приближающейся машины. Слуги начали выкрикивать приказания и поносить друг дружку.

“Теперь мне нужно идти”, объявила Друзиль, дрожа. “Спи”.

“Кто это?” Джунипер подпрыгнула на насесте.

“Занимайся своими делами”, ответила Друзиль.

“Крысы, летучие мыши и пауки - все мои дела”.

“Я давала тебе вязать носки. Иди вяжи”.

Джунипер взмахнула своими странными руками, как будто хотела улететь. “Мои руки не созданы для вязания”.

“Тогда вяжи ногами”. И Друзиль вышла так поспешно, что забыла запереть за собой дверь.

Экс-король Джумарт вышел из своего старого Роллс-Ройса. Его долгая, железно-серая борода струилась поверх зеленого сатинового пальто вышитого бабочками и королевскими монограммами. На своей величественной голове он носил огромную золотую гриву с оттенками розового, словно водопад меда. Множество цветов, растущих здесь и там в его гриве, колыхались на ветру. Он протянул руки к Друзиль.

“Друзиль, моя Бальзамина”.

Друзиль задрожала от чувств.

“Джумарт!” Джумарт!” Она упала в его объятия, плача и смеясь.

“О, как ты прекрасна, Друзиль! Как я мечтал о твоем запахе и твоих поцелуях”. Они под руку вышли в сад.

“Я уничтожен”, сказал Джумарт со вздохом. “Моя казна пуста”.

Друзиль позволила себе торжествующую улыбку. “Значит ты останешься со мной! Слишком долго я не испытывала ничего кроме одиночества”.

Тяжелая, мрачная атмосфера сада была разорвана долгим, пронзительным криком. Друзиль побледнела и пробормотала, “О, нет, это невозможно”.

“Что это, Бальзамина моя”?

Друзиль откинула назад голову с улыбкой гиены. “Это небеса”, сказала она. “Эти желтые облака весят слишком много, боюсь, они могут обрушиться нам на головы! К тому же, эта ненастная погода вызывает у меня мигрень”.

“Поцелуй меня”, нежно прошептал король. “Я съем твою мигрень”.

Он заметил, что лицо Друзиль стало как у призрака. Испуганный он взял ее руки в свои увериться, что она жива.

“У тебя позеленело лицо”, сказал он тихо. “Под глазами большие тени”.

“Это тени листьев”, ответила Друзиль, с потом на лбу. “Я истощена эмоциями, уже три месяца как я тебя не видела”. Тогда она крепко взяла его рукой. “Джумарт, ты меня любишь? Поклянись что ты меня любишь … поклянись немедленно”.

“Я это точно знаю”, сказал Джумарт, удивленно. “Что за манеры, Друзиль?”

“Ты любишь меня больше всех прочих женщин? Больше чем всех прочих человеческих существ?”

“Да, Друзиль. И ты, любишь меня так же?”

“Ах”, сказала Друзиль дрожащим голосом, “так сильно, что ты никогда не узнаешь насколько. Моя любовь глубже глубокого космоса”.

Внимание короля отвлекло что-то движущееся среди листвы в конце сада. Выражение его лица стало экстатичным, глаза заблестели.

“Что ты видишь?” Вскрикнула Друзиль внезапно. “Почему ты смотришь туда с таким странным выражением лица?”

Внезапно, Джумарт пришел в себя и задумчиво произнес несколько слов. Казалось его разбудили. “Сад так красив, Друзиль, я чувствую себя так, будто видел сон”.

Друзиль задыхалась. Она выдавила мучительную улыбку. “Или кошмар - иногда одно путается с другим. Пойдем, Джумарт, солнце село, и скоро на столе будет ужин. Мы поедим на террасе, так чтобы насладиться восходом луны. Сегодня взойдет более бледная и красивая луна чем обычно. Когда я смотрю на лунный свет, я думаю, что вижу твою бороду”.

Джумарт вздохнул. “Сумерки очаровательны, волшебны. Давай постоим немного. Сад полон магии. Никто не знает, что за прекрасный фантом может явиться из этих пурпурных теней”.

Руки Друзиль поднялись к горлу, а в голосе появилась металлическая нотка. “Пойдем внутрь, умоляю тебя. Наступает ночь, я дрожу от холода”.

“Твое лицо - столь нежный зеленый лист, что должно быть вырос под светом новой луны. Твои глаза - камни, найденные в пещерах в центре земли. Твои глаза безжалостны”.

Голос Друзиль стал кисл: “У тебя помешательство. Ты сошел с ума. Ты видишь вещи, которых здесь нет. Дай мне руку и я отведу тебя в дом”.

“Бах-бах, кто из нас двоих безумнее?” ответил Джумарт, покручивая бороду. “Не проповедуй мне. Мои земли и замки утрачены, я счастливейший из людей”.

Завороженный своими глубокими рефлексиями, король потер руки и сделал несколько танцевальных па. Друзиль смотрела на деревья и думала, что фрукты выглядят как маленькие трупы. Она смотрела в небо и видела утопленные в небесах тела. Ее глаза полнил ужас. “Моя голова - катафалк моих мыслей, мое тело - гроб”. Она шла рядом с королем короткими шагами, со скрещенными впереди руками.

Колокол позвонил к ужину.

Энгадина вышла из кухни. Она несла поросенка начиненного жаворонками. Она с криком остановилась. Путь ей закрывало ликующее белое видение.

“Энгадина!”

“Что за дьявол, Мисс Джунипер …”

“Энгадина, какая ты красная.”

Служанка отшатнулась. Видение приблизилось, подскочив”.

“Я только что из кухни”, сказала Энгадина. “Там жарко, на кухне”.

“А я - я вся белая, Энгадина. Знаешь почему я белая как привидение?”

Энгадина покачала головой ничего не сказав.

“Это потому, что я никогда не видела света. И теперь я в большой нужде, милая моя маленькая Энгадина”.

“Что тогда? Что?” прошептала служанка, и задрожала так, что поросенок упал на пол, блюдо разлетелось на тысячу осколков.

Ты так красна … так красна”. При этих словах Энгадина испустила долгий и ужасный тревожный крик. В этот момент Джунипер прыгнула. Обе упали на землю, Джунипер сверху, рот притиснут к горлу Энгадины.

Она сосала, сосала, долгие минуты, и тело ее становилось огромным, светящимся, блестящим. Ее перья сияли как снег на солнце, хвост сверкал всеми цветами радуги. Она откинула голову и издала петушиный крик. После спрятала труп в ящике комода.

“Теперь за луной”, пела она, подпрыгивая и вылетая на террасу. “Теперь за луной!”

Друзиль, обнаженная по грудь, обвила руками шею Джумарта. Тепло вина разогрело ее кожу как пламя, она блестела от пота. Волосы ее двигались как черные змеи, гранатовый сок капал из полуоткрытого рта.

Мясо, вино, пирожные, все полусъеденное, нагромождались вокруг них в экстравагантном беспорядке. Огромные банки варенья, вылитые на пол, создали под их ногами липкое озеро. Голову Джумарта украшал скелет павлина. Борода его была полна соусов, рыбьих голов, давленных фруктов. Его накидка обтрепалась и перепачкалась едой всех видов.

ПОВЕРЖЕННАЯ В УНЫНИЕ

Поверженная в уныние, я шла далеко в горах где кипарисы росли так выразительно, что можно было принять их за руки, а шипы ежевики были огромны как когти. Я пришла в сад, переполненный вьющимися растениями и травами странных соцветий. Через широкие ворота я увидела маленькую старушку, ухаживающую за своими неурядливыми растениями. Она была одета в мальвовые кружева и большую шляпу другого века. Шляпа, украшенная павлиньими перьями, сидела набекрень, и волосы хозяйки выбивались во все стороны. Я прервала свою меланхоличную прогулку и попросила у старушки стакан воды, поскольку хотела пить.

“Можешь попить”, сказала она кокетливо, заложив за ухо цветок. “Заходи в сад”.

С необыкновенной живостью она подпрыгнула ко мне и взяла за руку. Сад был полон древних статуй животных, более или менее обветшалых. Растения всех видов смешивались в изобилии, прорастая с тропической пышностью. Маленькая старушка прыгала направо и налево срывая цветы, которые в конце концов возложила мне вокруг шеи.

“”Вот и вы, теперь одеты”, сказала она, глядя на меня наклонив голову. “Мы не любим людей, которые приходят сюда не одетыми. Лично я провожу много времени в заботах о своем туалете, можно даже сказать я что-то вроде кокетки. “Она спрятала лицо за маленькой грязной рукой, глядя на меня через пальцы. “Не плохо, что”, пробормотала она. “Мое кокетство вполне невинно и никто не скажет иначе”. При этих словах она подняла длинную юбку на дюйм или два, и я увидела ее крохотные ножки в маленьких мокасинах. “Мне говорили, что у меня очень красивые ноги, но я умоляю тебя не говорить никому, что я давала тебе посмотреть…”

“Мадам”, сказала я, “несчетные проблемы обрушились на меня, и я очень благодарна вам, поскольку вы показали мне самые красивые ноги, что я когда-либо видела. У вас ножки, маленькие как ножевые лезвия.”

Она порхнула мне в руки и несколько раз поцеловала. Тогда, с большим достоинством, произнесла “я вижу, что вы особа исключительного ума. Я хочу пригласить вас остаться со мной. Вы не пожалеете”.

Вот так я познакомилась с Арабеллой Пегас. Я никогда не забуду ни ее черных глаз ни ног. Она отвела меня на маленький пруд в саду и пригласила выпить. Этот пруд был окружен плакучими ивами, спускающимися к самой воде. Арабель смотрела на свое отражение в воде.

“Я так много плакала здесь”, сказала она. “Я обнаружила, что моя красота очень трогательна. Целые ночи я распускала свои роскошные волосы по воде и купала тело, приговаривая “ты соперница луны, твоя плоть более блестяща чем этот свет”. Я говорила это ради удовольствия, поскольку тело очень завидовало луне. Раз вечером я приглашу тебя с ней встретиться”.

Дрожа, я глубже вгляделась в воду.

Я увидела стаю павлинов, разгуливающих на другой стороне озера. Услышала хриплые крики.

“Я всегда ношу синее павлинье белье”, продолжила Арабель. “Шелк, конечно, с вышитыми поверх глазами. Глаза там чтобы видеть - угадай что”.

Я покачала головой. “Мне не угадать”, сказала я.

Она снова закрыла лицо рукой, вспыхнув как юная девушка.

“Но… мое тело!” сказала она. “Они видят его с утра до ночи, разве они не счастливы?” Я была так взволнована вопросом, что не смогла ответить. Арабель не обратила внимания и продолжила. “Я ношу множество нижних юбок всех оттенков синего и зеленого. А если ты увидишь мои рейтузы - каждая пара красивее предыдущей. Я говорю с тобой как с художницей, ты понимаешь, просто как с художницей. У меня платье все из кошачьих голов. Это очень красиво. Если бы ты его видела … Когда-то это было вершиной моды”.

Вечерние тени, долгие и синие, сгущались вокруг нас. Лицо Арабель было в дымке, как некоторые пейзажи летним днем. Откуда-то с другой стороны озера зазвонил колокол.

“Ужин”, сказала Арабель, неожиданно взяв меня за руку. “А я не одета. Давай поторопимся, - Доминик снова будет меня бранить. “Она потащила меня с собой, без умолку болтая”

“Он такой милый, Доминик, но такой нервный … Нужно быть внимательной с такими чувствительными созданиями. Он весь вечер молился, и теперь голоден, а тут мы, опаздываем. Помоги нам добрый Боже”.

Мы пошли по тропе заросшей травой и мхом. И оказались перед домом, большим зданием, покрытым скульптурами и террасами, спадающими с него одна за другой в ошеломляющего вида путанице.

Когда Арабель открыла входную дверь, мы оказались в мраморном холле, украшенном фруктовыми деревьями, что росли повсюду. Длинный стол посередине комнаты был сервирован к ужину.

“Я оставлю тебя здесь на минутку, пока переменю платье”, сказала Арабель. “Разберись с вином и пирогом пока ждешь”. Она оставила меня с огромным графином красного вина и множеством больших пирогов. Я налила себе немного вина и спокойно огляделась вокруг, когда поняла, что не одна: рядом со мной стоял молодой человек, глядя на меня недобрым взглядом. Этот молодой человек был так бледен, что я едва могла поверить, что он жив. Он был одет как священник, Иезуит, я думаю, а его сутана была испещрена едой и всеми видами грязи. Его присутствие заставило меня невольно отпрянуть.

“Объяснитесь”, сказал он, сотворяя крестное знамение. “Мне здесь не нравятся незнакомцы. Более того, я очень нервничаю, а это плохо для здоровья”. Он плеснул себе литр вина и выпил одним глотком.

“Я не знаю, что здесь делаю”, ответила я. “Моя голова так тяжела, что я толком не могу думать, и все, чего я хочу, - немедленно уйти”.

“Вы не можете уйти … сейчас”, сказал он. “Это не подходящее время”.

Я смутилась, увидев огромные слезы, катящиеся по его щекам. “Я хорошо понимаю вас”, продолжил Доминик. “Не думайте, что я не знаю, что привело вас в этот ужасный дом; я даже молился за вас этим вечером”. Он помедлил, голос сдавился от боли. “Я столько плакал о вашей несчастной душе”.

В этот момент явила себя Арабель Пегас, одетая по наиэкстравагантнейшей моде, со страусиными перьями, кружевами и драгоценностями, - все немного грязно и сильно помято. Она подошла к Доминику, обхватила его ухо губами и сказала, “Не брани меня, дорогой Доминик, я украшалась ради тебя”, и тогда мне показалось, что она внезапно заметила мое присутствие, быстро отстранившись.

“Доминик - мой сынок”, сказала она. “Сердце матери так нежно”.

“Сад сейчас так красив”, сказала она. “Доминик, дорогой, я ни о чем больше не мечтаю как прогуляться с тобой вдоль озера”. Доминик бросил на нее испуганный взгляд. Я думала он упадет в обморок.

“Мы очень близки по духу, мой сын и я”, сказала Арабель, оборачиваясь ко мне. “И мы разделяем сильные чувства что до поэзии, - это так, Доминик, милый мой сын?”

“Да, мать моего сердца”, ответил Доминик дрожащим голосом.

“Ты помнишь как когда ты был ребенком мы вместе играли, и я была с тобой как ребенок? Ты помнишь, Доминикино?”

“Да, дражайшая матушка”.

“Они были так прекрасны, те дни, что мы проводили вместе. Ты обнимал меня весь день и звал Маленькой Сестричкой”.

Я была в замешательстве. Я хотела уйти, но это было невозможно.

“Когда у кого-то единственный сын”, продолжило Арабель, “он больше ни о чем не думает и не мечтает”.

При свете свечей я внезапно увидела молодую девушку, стоящую рядом с Арабель. Она вошла молча и тайно. Она была красива. Ее черное платье мешалось с тенями вокруг, и у меня сложилось впечатление, что ее лицо плывет в пространстве. Когда Доминик увидел эту девушку, его охватила такая сильная дрожь, что можно было подумать, что кости его разлетятся. Внезапно Арабель показалась очень старой. Девушка смотрела на мать и сына с застывшим выражением лица. Они поднялись, и я не знаю зачем пошла за ними. В итога девушка подошла к двери. Мы вышли в сад и пришли на озеро, сохраняя молчание. Я увидела отражение луны в воде, но боялась увидеть, что луны нет на небе: луна утонула в воде.

“Давай посмотрим твое прекрасное тело”, сказала девушка, обращаясь к Арабель.

Доминик издал вопль и упал на землю. Арабель начала раздеваться. Рядом с ней быстро образовалась куча грязной одежды, а она с некоторой яростью продолжала снимать все больше. Наконец она полностью разделась, и ее тело оказалось ничем иным как скелетом. Девушка, скрестив руки на животе, ждала.

“Доминик”, сказала она, “ты жив?”

“Он жив”, крикнула мать. У меня было чувство, что я на спектакле, что игрался уже сотни раз.

“Я умер”, произнес Доминик. “Оставьте меня в покое”.

“Он мертв или жив?” звонко спросила девушка.

“Жив”, выкрикнула мать.

“Он он давно уже похоронен”, ответила девушка.

“Подойди, дай мне убить тебя”, завопила старушка. “Подойди дай мне убить тебя сто двенадцатый раз”.

Обе женщины бросились друг на дружку и дико схватились. Нанося одна другой яростные удары они оказались в воде.

“Луна бессмертна”, кричала девушка, с руками у старушечьего горла. “Ты убила луну, но она не сгниет как твой сын”.

Я видела как старуха слабеет, и вскоре она исчезла в воде, преследуемая девушкой. Со вздохом, Доминик рассыпался на кучу пыли. Я была одна в беспросветной ночи.

БЕЛЫЕ КРОЛИКИ

Пришло время мне рассказать о событиях, что начались на Пешт Стит 40. Дома, красновато-черные, выглядели так, будто каким-то чудом вышли из лондонского пожара. Дом перед моим окном, покрытый редким клоком вьющегося растения, был черен и пуст, и выглядел как охваченное чумой обиталище, впоследствии вылизанное пламенем и дымом. Не так я представляла себе Нью-Йорк.

Было так жарко, что у меня учащалось сердцебиение, когда я высовывалась на улицы, так что я сидела и рассматривала дом напротив, периодически умывая потеющее лицо.

Свет никогда не был слишком силен на Пешт Стрит. Там постоянно стояла какая-то реминисценция дыма, что делала видимость проблематичной и туманной - но все еще возможным тщательное исследование дома напротив. Наоборот, мои глаза всегда были безупречны.

Я провела несколько дней высматривая хоть какое-то движение напротив, но его не было, и, в итоге, я начала довольно свободно раздеваться перед открытым окном и с оптимизмом делать дыхательные упражнения в сгущенном воздухе Пешт Стрит. Это должно было сделать мои легкие черными как дома.

Раз вечером я вымыла волосы и высадилась на тщедушном каменном полумесяце, служившим балконом, их высушить. Я свесила голову между коленями и смотрела как синяя муха высасывает труп паука у меня между ног. Я подняла взгляд сквозь волосы и увидела в небе что-то черное, зловеще бесшумное, как для аэроплана. Раздвигая волосы, я улучила момент увидеть огромного ворона, приземляющегося на балкон дома напротив. Он сидел на балюстраде и казался вглядывающимся в пустое окно. Тогда он сунул голову под крыло, видимо, отыскать блоху. Через несколько минут я была немало удивлена увидеть как двойное окно отворяется и впускает на балкон женщину. Она несла полное блюдо костей, что высыпала на пол. С коротким признательным криком, ворон спрыгнул и стал клевать неприглядную трапезу.

Женщина, с очень длинными черными волосами, использовала волосы вытереть блюдо. Тогда она посмотрела прямо на меня и дружелюбно улыбнулась. Я улыбнулась в ответ и помахала полотенцем. Это ее приободрило, поскольку она кокетливо откинула голову и в королевской манере отдала мне весьма элегантный салют.

“У вас нет никакого испорченного мяса там, которое вам не нужно?” Крикнула она.

“Никакого чего?” Крикнула я в ответ, дивясь не обманывают ли меня мои уши.

“Какого-нибудь вонючего мяса? Разложившейся мясной мякоти?”

“Сейчас нет”, ответила я, дивясь не шутит ли она.

“Не появится ближе к концу недели? Если вдруг, я очень благодарна буду если вы занесете”.

Затем она отступила в пустое окно и исчезла. Ворон улетел.

Мое любопытство касательно дома и его обитательницы вынудило меня на следующий день купить большой кусок мяса. Я положила его на балконе завернутым в газету и ждала развития событий. Через довольно непродолжительное время запах стал так силен, что я была вынуждена продолжать свои ежедневные упражнения с крепкой бумажной прищепкой на носу. Иногда я спускалась на улицу подышать.

Ближе к вечеру вторника я заметила, что мясо изменило цвет, так что отогнав стаю яростных синих мух, я сгребла его в авоську и понесла в дом напротив. Я заметила, спускаясь по лестнице, что домовладелица меня, по-видимому, избегает.

У меня ушло какое-то время найти входную дверь дома напротив. Она оказалась спрятанной под каскадом чего-то, создающего впечатление, что никто не входил и не выходил из этого дома годами. Звонок был того старомодного вида, что необходимо дергать, и когда я дернула его, сильнее чем намеревалась, он остался у меня в руке. Я яростно толкнула дверь и она обрушилась вовнутрь, впуская ужасную вонь протухшего мяса. Холл, практически без света, казался выдолбленной деревянной поделкой.

Женщина шурша сошла вниз по лестнице, неся факел.

“Как поживаете? Как поживаете?” Церемонно пробормотала она, и я была удивлена отметить, что она одета в старинное красивое платье зеленого шелка. Но когда она приблизилась я заметила, что кожа у нее мертвенно белая и искрится, как будто испещрена тысячами крохотных звезд.

“Не мило ли с вашей стороны?” Продолжила она, беря меня за руку своей искрящейся рукой. “Не порадуются ли мои бедные маленькие кролики?”

Мы одолевали лестницу, а моя компаньонка шла так осторожно, что я подумала, что она боится.

Последний лестничный пролет раскрылся в будуар, убранный темной барочной мебелью и красным плюшем. Пол был усыпан обглоданными костями и черепами животных.

“Мы так редко принимаем гостей”. Женщина улыбнулась. “Так что они разбежались по уголкам”.

Она издала низкий ласковый свист и, замерев, я увидела около сотни снежно-белых кроликов, осторожно выбравшихся из каждого уголка, - их большие розовые глаза уставились не мигая на женщину.

“Выходите, милашки” Выходите, милашки!” Ворковала она, засовывая руку в мою авоську и зачерпывая гнилое мясо.

С ощущением глубокого отвращения, я отошла в угол и увидела как она разбрасывает тухлятину среди кроликов, дерущихся за мясо как волки.

“Ими можно гордиться”, продолжала женщина. “У каждого из них свои особенности! Вы удивитесь насколько кролики индивидуальны”.

Упомянутые кролики рвали мясо страшно острыми зубами.

“Мы их едим, иногда, конечно. Каждый субботний вечер мой муж готовит очень вкусное жаркое”.

Тогда мое внимание привлекло движение в углу, и я поняла, что в комнате есть и третье лицо. Когда этого лица достиг свет факела женщины, я увидела, что у него такая же мерцающая, как мишура на рождественской елке, кожа. Он был одет в красную накидку и совершенно неподвижно сидел с обращенным к нам профилем. Он, казалось, не отдавал себе отчета ни в нашем присутствии, ни в том, что большой белый кроль сидел и пережевывал порцию мяса у него на колене.

Женщина перехватила мой взгляд и хмыкнула. “Это мой муж. Ребята зовут его Лазарь -”

При звуке знакомого имени, он обернул к нам лицо и я заметила, что на глазах у него повязка.

“Этель?” Спросил он голосом скорее тонким. “Мне не нужны здесь посетители. Ты хорошо знаешь, что они строго запрещены”.

“Не начинай, Лаз, об этом сейчас”. Голос ее был печален. “Ты не можешь отказать мне в небольшой компании. Уже двадцать с лишним лет я не видела новых лиц. К тому же она принесла кроликам мяса”.

Она обернулась и подозвала меня к себе. “Хотите остаться с нами, не так ли, моя дорогая?” Внезапно я была охвачена страхом и захотела уйти и подальше от этих отвратительных серебряных людей и их белых плотоядных кроликов.

“Мне кажется, мне пора идти, время ужинать -”

Мужчина на стуле издал пронзительный звон хохота, испугав кролика на колене, спрыгнувшего на пол и исчезнувшего.

Женщина приблизила свое лицо так близко к моему, что ее тяжелое дыхание казалось наркотизировало меня. “Не хотите остаться и стать как мы? Через семь лет ваша кожа станет как звезды, через семь недолгих лет у вас будет священная библейская болезнь - проказа!”

Я отшатнулась и побежала, задыхаясь от ужаса; какое-то недоброе любопытство заставило меня оглянуться за плече, когда я достигла входной двери, и я увидела как она машет рукой над перилами, и, пока она махала, пальцы ее оторвались и упали на землю падающими звездами.

ОЖИДАНИЕ

На улице дрались две старухи, щипая друг друга как пара злых черных лобстеров. Один-два ночных разносчика оценивающе смотрели на них.

Как началась перепалка никто не знал.

Молодая женщина на другой стороне улицы наблюдала за схваткой тоже, но больше была поглощена окнами вверху, что одно за другим темнели. Был час сна, и с угасанием всякого света ночь становилась длиннее.

Люди стали обращать на нее внимание, разглядывая, поскольку она стояла там слишком долго. Она была как знакомое привидение, но выглядела странно; одежда была слишком длинной, а волосы чересчур растрепанными, как у человека насилу спасшегося от утопления. Кто-то, чуть ранее, ускорил шаг и отвел взгляд, поскольку крылатое создание впилось ей в рот, а она и не пошевелилась.

Теперь создание улетало прочь по своим загадочным делам, оставив, слегка вымазанный красным, рот.

Она удивлялась как так получается, что люди на улице не танцуют, не танцуют под монотонный ритм в ее голове. Он был громок, грозен и производил чудесную музыку.

Из-за угла вышла высокая женщина и остановилась рядом. На поводке у нее были два белых пса, под цвет волос, самих по себе словно бы отдельное животное, сидящее на голове.

Псы были возбуждены и тянули ее к молодой женщине.

“Что вы делаете?” Спросила она. “В этот час …”

Она наклонилась, и казалось обращалась к псам.

“Они плясали часами, знаете, эти гончии … они привели меня сюда.”

“Я жду Фернандо.”

“И у вас не осталось слез?”

“Нет, больше нет”, призналась молодая женщина. “Еще я пыталась расцарапать груди и думала о смерти, - это было скверно. Поэтому пришла сюда”.

Блондинка сняла с руки плед и обернула вокруг другой девушки. “Идемте”, сказала она, “вы должны стать свободной, свободной убивать и кричать, свободной вырывать ему волосы и свободной сбежать, возвращаясь лишь смеясь.”

“Волосы у него такие длинные и прямые, и почти голубые, серо-голубые, я так их люблю”.

Она вновь впала в безрассудное молчание.

“Будьте осторожны; я вас шлепну…” раздраженно сказала блондинка.

“Вы не можете никого любить, пока не нанесете ран, не вопьетесь пальцами и вам не понравится это”.

Их обеих уволокли большие белые псы и они хаотично потянулись по улице зигзагами до другой примечательной свары.

“Меня зовут”, сказала блондинка, “”Элизабет … красивое имя, что замечательно мне подходит”.

“Маргарет,” грустно сказала молодая женщина, “меня зовут. Маргарет”.

“Музыкальная Маргарет”, произнесла Элизабет, издав громкий победный смех, пославший псов нестись дальше.

“Еще нет!” кричала Элизабет. “Еще нет… Но они всегда подчиняются мне по пустякам, хотя я приказываю в другую… Они ведут меня, моя вера беспрекословна.”

Их занесло на маленькую площадь, украшенную деревьями и элегантными окнами домов; псы шли прямо на Номер 7. Они вошли и стали подниматься несколько неприветливой мраморной лестницей. Выше и выше, до последнего пролета, и в итоге через маленькую синюю дверь в короткий холл, забросанный красивых цветов, но несколько запачканной, одеждой.

Где-то в музыкальном автомате заиграла очень старая песня.

“Прошлое”, сказала Элизабет, спуская с поводка псов. “Милое живое прошлое. Нужно барахтаться, просто барахтаться в нем. Как кто-то может быть человеком высоких качеств стирая своих призраков здравым смыслом?”

Она свирепо повернулась к Маргарет и рассмеялась в лицо.

“Ты веришь”, продолжила она, “что прошлое умирает”?

“Да,” сказала Маргарет. “Да, если настоящее перерезает ему глотку”.

“Эти маленькие белые ручки ничьей глотки не перережут”.

Элизабет рассмеялась так, что закружилась по комнате.

“Сколько лет Фернандо?” Внезапно спросила она. “Старше тебя?”

“Да,” ответила Маргарет, выглядящая нездоровой. “Фернандо сорок три”.

“Сорок три, что дает семь … чудесное число.”

Псы чувственно крутились среди шелков и мехов.

Элизабет впихнула Маргарет на кухню, где давно остывшая плита была закидана кухонной утварью, наполовину полной, выглядящей как зелень, едой; но Маргарет заметила, что зелень была мягкой порослью плесени. Большая часть посуды на полу была покрыта столь же опушенной растительностью.

“Мы просто поужинаем,” сказала Элизабет. “Я всегда готовлю так много… Видишь ли, мне не нравятся кушания, я ем лишь на пиршествах”.

Она погрузила ложку в ближайшее блюдо, внимательно его изучив...

“Оно упало в туалет как-то раз”, объяснила она, “пока я умывалась. Голодна?” Спросила она.

Маргарет ответила, что не голодна.

“Тогда пойдем ... “ сказала Элизабет. “Поговорим”.

Музыкальный автомат снова заиграл и Маргарет вспомнила мелодию, поскольку Фернандо всегда ее ненавидел. Раз он сказал, что предпочел бы вылить кипящего масла на барабанные перепонки, чем слушать эту мелодию; она называлась “Я Всегда Вернусь”.

Третья комната была спальней, клубничные темные стены которой от времени пошли пятнами. Беспорядок был, возможно, большим чем тот, что на кухне и в холле, а кровать стояла смятой и выглядела будто бы все еще теплой после любовных утех.

Элизабет стояла в дверях улыбаясь и глядя на постель, а тогда нагнулась и подняла сатиновый туфель и бросила через комнату. Маргарет вскрикнула когда из смятых простыней выскочили две мыши и засеменили по покрывалу с той гладкой безногой быстротой, что пугает женщин.

“Здесь было так много любви, что даже мыши вернулись”, сказала Элизабет. “Это как тиканье часов; ты прислушиваешься услышать, а тогда, как прислушаешься, не можешь перестать слышать”.

“Да,” сказала Маргарет. “Да, это правда”.

Она продолжала вытирать руки об юбку, они были влажны. Два пса сидели у края кровати, внимая.

“Я всегда ношу вату в ушах”, продолжила Элизабет. “Иначе звуки снаружи меня смущают. Я просто человек, не как они…” Она посмотрела на псов.

“Я сама подрезаю ему ногти. И я знаю каждый дюйм его тела и разницу между запахом его волос и запахом его кожи.”

“Кого?” Прошептала Маргарет. “Не Фернандо?”

“Да, Фернандо”, ответила Элизабет. “Кого же еще, как не Фернандо”.

СЕДЬМАЯ ЛОШАДЬ

Странно выглядящее создание скакало прямо посреди куста ежевики. Оно попалось за длинные волосы, которые так туго запутались в ежевику, что оно не могло двигаться ни назад, ни вперед. Оно ругалось и прыгало пока кровь не заструилась по телу.

“Мне не нравится как это выглядит”, сказала одна из двух леди, что намеревались посетить розовый сад.

“Это, должно быть, молодая женщина … и все же …”

“Это мой сад”, ответила другая, что была тонкой и сухой как палка. “И я строго возражаю против нарушителей. Я полагаю это мой бедный глупый кроткий муж позволил ей войти. Он просто ребенок, знаешь ли.”

“Я тут уже годы и годы”, яростно завопило создание. “Но вы слишком глупы заметить меня.”

“Дерзкая, к тому же”, заметила первая леди, которую звали Мисс Миртл. “Я думаю вам лучше позвать садовника, Милдред. Не думаю, что вполне безопасно подходить слишком близко. Создание, кажется, не знает стыда”.

Хевалино яростно рванула волосы, как если бы хотела добраться до Милдред и ее компаньонки. Обе леди повернулись уйти, но не ранее чем обменялись долгими, полными ненависти, взглядами с Хевалино.

Настал весенний вечер, прежде чем садовник пришел освободить Хевалино.

“Джон”, сказала Хевалино, лежа на траве, “ты умеешь считать до семи? Ты знаешь, что я могу ненавидеть двадцать семь миллионов лет без остановки. Скажи этим несчастным людям, что они обречены.” Она поскакала прочь в конюшню, где жила, бормоча на ходу: “Семьдесят-семь, семьдесят-семь.”

Были такие части сада, где все цветы, деревья и растения росли сплетенными вместе. Даже в самые жаркие дни в таких местах стояли голубые тени. Там были покинутые статуи, поросшие мхом, пересохшие фонтаны, старые игрушки, обезглавленные и брошенные. Никто не заходил туда кроме Хевалино; она могла становиться на колени, есть короткую траву и любоваться чудесным птицей, никогда не выходившим из собственной тени. Тот позволял собственной тени скользить кругом, когда день проходил и вставала луна. Он всегда сидел с мохнатым широко открытым ртом, так, чтобы ночные бабочки и маленькие мошки могли залетать туда и вылетать обратно.

После того, как поймалась в ежевику, Хевалино пошла смотреть как птица кормится ночью. Ее сопровождала свита из шести лошадей. Они семь раз в молчании обошли по кругу толстого птицу.

“Кто здесь?” внезапно спросил птица, свистящим голосом.

“Это я, Хевалино, и мои шесть лошадей.”

“Вы будите меня своим стуком и храпом”, пришел печальный ответ. “Если я не буду спать я не увижу ни прошлого, ни будущего. Я зачахну, если вы не уйдете и дадите мне поспать.”

“Они идут убить тебя”, сказала Хевалино. “Тебе лучше не спать. Я слышала как кто-то говорил, что тебя поджарят в горячем жиру, начинят петрушкой и луком, а тогда съедят.”

Тучный птица поднял тревожный взгляд на Хевалино, смотревшую на него сблизка.

“Откуда ты знаешь?” прошептал птица. “Просто скажи мне”.

“Ты слишком тучен, чтобы летать”, неумолимо продолжала Хевалино. “Если попытаешься взлететь, - будешь что толстая жаба в своей пляске смерти.

“Как ты узнала это?” вскрикнул птица. “Они не могут знать где я. Я здесь уже семьдесят-семь лет.”

“Они не знали раньше … но не теперь.” Хевалино приблизила лицо к раскрытому клюву; ее губы раздвинулись и птица увидела длинные волчьи зубы.

Его маленькое пухлое тело тряслось как желе.

“Чего ты хочешь от меня?”

Хевалино выдала некую перекошенную улыбку. “Ах, так лучше.” Она и шесть лошадей образовали вокруг птицы круг и стали смотреть на него своими выпуклыми и безжалостными глазами.

“Я хочу знать точно, что происходит в доме,” сказала она. “И поторопиться с этим.” Птица испуганным взглядом огляделся вокруг, но лошади сели. Выхода не было. Он покрылся потом, перья вжались, слипшись, в живот.

“Я не скажу,” сказала он наконец сдавленным голосом. “Что-то ужасное обрушится на нас, если я скажу, что вижу.”

“Обжарен на горячем жиру и съеден,” сказала Хевалино.

“Ты безумна, - хотеть знать вещи, которые тебя не касаются … !”

“Я жду,” сказала Хевалино. Птица конвульсивно вздрогнул и отвернул глаза, закатившиеся и невидящие, на восток.

“Они ужинают”, внезапно сказал он, и черный мотылек вылетел у него изо рта.

“Стол накрыт на троих. Милдред и ее муж начали суп. Она смотрит на него с подозрением. “Я обнаружила кое-что неприятное в саду сегодня”, говорит она, положив ложку; я сомневаюсь, что она съест что-либо еще.

“Что это было?” спрашивает он. “Почему ты так злобно смотришь?”

“Теперь в комнату входит Мисс Миртл. Она смотрит то на одну, то на другого. Она, кажется, угадала о чем они говорили, поскольку говорит, “Да, действительно, Филип, я думаю вам следует быть осторожнее с теми, кого пускаете в сад.”

“О чем вы говорите?” отвечает он раздраженно. “Как вы думаете мне прекратить что-либо, если я не знаю, что прекращать?”

“Там было неприятного вида создание, наполовину голое, попавшееся в ежевичный куст. Мне пришлось отвернуться.

“Вы, конечно, освободили это создание?”

“На самом деле нет. Я заключила, что хорошо, что она так попалась. По ее злобному выражению лица я рассудила, что она нанесла бы нам серьезный вред.”

“Что? Вы оставили это бедное создание запутавшимся в ежевике? Милдред, иногда ты меня возмущаешь. Я устал от твоих слоняний по деревне и приставаний к бедным со своими религиозными преамбулами, а теперь, увидев несчастное создание у себя в саду, ты ничего не сделала, кроме как вздрогнуть от напускного целомудрия.”

“Милдред издает потрясенный крик и закрывает лицо слегка испачканным платком. “Филип, почему ты говоришь мне, твоей жене, столь жестокие вещи?”

“Филип, с выражением скрытой досады, спрашивает, “Вспомни и опиши это создание. Это животное или женщина?”

“Я больше не разговариваю,” хныкнула жена. “После того, что ты сказал мне я чувствую себя ослабевшей.”

“Вам нужно быть осторожнее”, шепчет Мисс Миртл. “В ее чувствительном положении!”

“Что вы подразумеваете под “чувствительным положением”?” - раздраженно спршивает Филип. “Мне хотелось бы, чтобы люди высказывали то, что имеют ввиду.”

“Почему бы вам, действительно, и не узнать,” жеманится Мисс Миртл. “Скоро вы станете отцом. … “ Филип белеет от злости. “Мне надоела эта глупая ложь. Это невозможно - чтобы Милдред забеременела. Она не благословляла мою постель целых пять лет, и за исключением как от Святого Духа этого дома, я не вижу как бы это могло произойти. Поскольку Милдред ужасно добродетельна, я не могу представить как она отдает себя кому-либо.”

“Милдред, это правда?” спрашивает Мисс Миртл, трясясь в предвкушении. Милдред визжит и ноет: “Он лжец. Через три месяца у меня будет замечательная крошка.”

“Филип откладывает ложку и салфетку и встает. “Седьмой раз за семь дней я вынужден заканчивать ужин наверху”, говорит он, и на минуту останавливается, как будто эти его слова пробудили какое-то воспоминание. Он отгоняет его, встряхнув головой. “Все чего я прошу, чтобы вы не приходили жаловаться мне,” говорит он жене и выходит из комнаты. Она визжит: “Филип, дорогой мой муженек; вернись и поешь с нами супу, я обещаю, что больше не буду капризничать.”

“Уже поздно,” доносится с лестницы голос Филипа, “теперь уже слишком поздно”.

Он медленно поднимается на крышу дома, со взглядом устремленным далеко вперед. Его лицо напряжено как бы в попытке услышать далекие голоса, звенящие между кошмарами и унылой действительностью. Он достигает массандры на крыше, где усаживается на старый чемодан. Я думаю чемодан полон старых кружев, панталон с рюшами и платьев. Но они старые и рваные; пока Филип сидит, уставившись в окно, ими ужинает черная моль. Он рассматривает на каминной полке набитого ежа, что глядит изношенным от страданий. Филип кажется задыхающимся в атмосфере этого чердака; он резко распахивает окно и издает долгий …”

Хевалино, с раскрытыми губами и дрожащими ноздрями, стояла как вкопанная. “Филип, друг лошадей …” Шесть лошадей поскакали в конюшню, словно повинуясь древним призывам. Хевалиньо, с затуманенным взором, со струящейся за собой гривой, последовала за ними.

Когда они прибыли, Филип стоял у дверей конюшни. Его лицо было бело как снег и светилось. Он насчитал семь лошадей, проскакавших мимо. Поймал за гриву седьмую, и запрыгнул ей на спину. Кобыла скакала так, будто сердце сейчас выскочит. И все это время Филипп пербывал в невероятном любовном восторге; он чувствовал, будто врос в спину этой прекрасной черной кобылы, и что они одно существо.

На самой заре все лошади вернулись на свои места. И маленький морщинистый грум оттирал запекшиеся с ночи пот и грязь. Его усталое лицо мудро улыбалось, когда он с бесконечным старанием выполнял свои обязанности. Он, казалось, не замечал хозяина, который одиноко стоял в пустом стойле. Но знал, что тот там.

“Сколько у меня лошадей?” спросил, наконец, Филипп.

“Шесть, сэр”, ответил маленький грум, не прекращая улыбаться.

Той ночью возле конюшни нашли труп Милдред. Можно было подумать, что ее до смерти затоптали … и все же “Все они кротки как ягнята”, сказал маленький грум. Если Милдред и была беременна - от того не наблюдалось ни малейшего следа, когда она лежала в респектабельном черном гробу. Однако никто не мог объяснить присутствие маленького безобразного жеребенка, пробравшегося в седьмое пустое стойло.

БЕЗУЧАСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Хоть я всегда и обещала себе держать в секрете все относящееся к данному эпизоду, закончила я, разумеется, тем, что записала его. Тем не менее, поскольку он задевает репутации некоторых хорошо известных иностранцев, я вынуждена использовать вымышленные имена, пусть они и не представляют реальной маскировки: всякому читателю, знакомому с нравами британцев в тропических странах, не составит труда опознать каждого из участников.

Я получила приглашение явиться на маскарадный бал. Застигнутая врасплох, я вымазала лицо толстым слоем электрической зеленой, фосфоресцирующей мази. По этой основе я рассыпала маленькие фальшивые бриллианты, так что стала усыпан звездами, как ночное небо, - не больше, не меньше.

Затем, весьма нервничая, я села в общественный транспорт, что отвез меня на окраины города, на Площадь Генерала Кишкастро. Над площадью высилась блестящая конная статуя этого прославленного солдата. Художник, оказавшийся способным решить самую непосредственную задачу, представляемую монументом, прибег к бесстрашной архаической простоте, ограничив себя замечательным портретом в форме головы генеральской лошади: сам Генералиссимус Дон Кишкастро по сути остался заключенным в воображении преданной публики.

Особняк Мр. МакФроллика занимал всю западную сторону Площади Генерала Кишкастро. Слуга-индус ввел меня в широкую прихожую в стиле барокко. Я обнаружила себя среди сотни или около того гостей. Атмосфера, скорее напряженная, заставила меня, в конце концов, понять, что я единственная особа, что восприняла приглашение серьезно: я была единственной переодетой гостьей.

“Не было никаких сомнений в вашем коварном намерении”, сказал хозяин дома, Мр. МакФроллик, мне, “воплотить некую тибетскую принцессу, возлюбленную короля, владеющую мрачными ритуалами Бон - ритуалами, к счастью, теперь утраченными в удаленных глубинах времени. Не решусь высказываться, в присутствии дам, об ужасных деяниях Зеленой Принцессы. Достаточно сказать, что она умерла при загадочных обстоятельствах, - обстоятельствах, вокруг которых на Дальнем Востоке все еще ходят различные легенды. Одни утверждают, что труп унесли пчелы, и что они сохраняют его по сей день в прозрачном меду Цветов Венеры. Другие говорят, что в раскрашенном гробу вообще не принцесса, а труп журавля с лицом женщины; еще одни настаивают, что принцесса вернулась в форме матки.”

Мр. МакФроллик резко прервался и пристально с суровым выражением лица посмотрел на меня. “Не могу сказать больше, мадам,” сказал он, “поскольку мы католики”.

Смутившись, я оставила всякие объяснения и повесила голову: ноги купались в ливне холодного пота, что тек у меня со лба. Мр. МакФролик смотрел на меня с безжизненным выражением. У него были маленькие голубоватые глаза и толстый, тяжелый, отвислый нос. Было сложно не заметить, что этот весьма выдающийся человек, набожный и непогрешимо нравственный, был человеческим отображением большой белой свиньи. Огромные усы свисали с его полного, скорее отвислого, подбородка. Да, МакФроллик напоминал свинью, но свинью красивую, - свинью набожную и выдающуюся. Как только эти опасные мысли пробежали по моему зеленому лицу, молодой человек кельсткой наружности взял меня за руку и сказал, “Пойдемте, милая леди, не мучьте себя. Мы все неизбежно выказываем сходство с прочими видами животных. Я уверен вы в курсе собственного лошадиного появления. Так что … не мучьте себя, все на нашей планете изрядно перемешано. Вы знаете Мр. Д?”

“Нет”, ответила я сильно смутившись. “Я его не знаю.”

“Д тут этим вечером,” продолжил молодой человек. “Он Маг, и я его воспитанник. Посмотрите, вон он, возле той крупной блондинки в пурпурном атласе. Видите его?”

Я увидела мужчину столь безучастной наружности, что он поразил меня как лосось с головой сфинкса посреди железнодорожной станции. Необычайная безучастность этого индивидуума произвела на меня такое неприятное впечатление, что я отшатнулась к креслу.

“Хотите встретиться с мистером Д?” спросил молодой человек? “Он очень знаменательный человек.”

Я только собиралась ответить, когда женщина, одетая в бледно-голубую тафту, которую носила с очень суровым видом, взяла меня за плече и втолкнула прямиком в игровую комнату.

“Нам нужен четвертый на бридж,” сказала она мне. “Вы, конечно же, играете в бридж.” Не знаю как вообще, но я прекратила паниковать. Мне хотелось уйти, но я слишком оробела, настолько, что начала объяснять, что играю только фетровыми картами, из-за аллергии мизинца левой руки. Снаружи оркестр играл вальс, который я ненавидела так, что у меня недоставало смелости сказать, что я голодна. Высокий религиозный деятель, сидевший от меня справа, вынул свиную отбивную из своего богатого, розового кушака.

“Возьмите это, дочь моя,” сказал он мне. “Милостыня проливает милосердие равно на котов, бедных, и женщин с зелеными лицами.”

Отбивная, что несомненно провела весьма много времени близ религиозного живота, мне не улыбалась, но я взяла ее, намереваясь закопать в саду.

Когда я вынесла отбивную наружу, я обнаружила себя в темноте, слабо освещенной планетой Венера. Я шла близ застойного бассейна фонтана, полного оцепенелых пчел, когда обнаружила себя лицом к лицу с магом, безучастным человеком.

“Так вы отправились прогуляться”, сказал он весьма высокомерным тоном. “Всегда одно и тоже с этими англичанами-экспатриантами, скучными до смерти.”

Исполнившись стыда, я заметила, что тоже англичанка, и мужчина издал слегка саркастический смешок.

“Едва ли это ваша вина, что вы англичанка”, сказал он. “Врожденная глупость обитателей Британских Островов так въелась в их кровь, что они и сами этого уже не понимают. Духовные недуги англичан стали плотью, или, скорее свиным зельцем.”

Несколько раздражена, я ответила, что подобные осадки в Англии часты, но эта страна родила величайших в мире поэтов. И тогда, чтобы сменить тему: “я только что свела знакомство с одним из ваших воспитанников. Он сказал мне, что вы волшебник.”

“Действительно,” сказал безучастный человек, “я инструктор в духовных материях, посвященный, если хотите. Но этот бедолага никогда никуда не достанется. Вы должны знать, милая леди, что эзотерический путь труден, услан катастрофами. Много званых, но мало избранных. Я советую вам сосредоточиться на своей очаровательной женской абсурдности и забыть все о высшем порядке.”

Пока он говорил со мной, я пыталась спрятать свиную котлету, поскольку та у меня между пальцев сочилась ужасными сгустками жира. В итоге я умудрилась положить ее в карман. С облегчением я поняла, что этот человек никогда не воспримет меня всерьез, если узнает, что я прогуливалась со свиной котлетой. Хоть я и боялась безучастного человека как чумы, я все еще хотела произвести приятное впечатление.

“Я хотела бы узнать что-то из вашей магии, возможно, поучиться у вас. До этого …”

“Нет ничего, “ сказал он мне. “Попытайтесь понять, что я вам говорю. Нет ничего, абсолютно ничего.”

В этот момент я почувствовала себя растворяющейся в мутной бесцветной массе. Когда ко мне вернулось дыхание, человек исчез. Я хотела пойти домой, но потерялась в саду, тяжелевшем ароматом какого-то куста, что люди здесь зовут “пахнет ночью.”

Какое-то время я блукала тропинками, пока не прибыла к башне. Через полуоткрытую дверь я заметила спиральную лестницу. Кто-то изнутри башни позвал меня, и я поднялась по ступеням, думая, что, в конце концов, больше мне уже не потеряться. Я была достаточно глупа ускакать как заяц с треугольными зубами.

С горечью я подумала, в этот момент, что беднее последнего нищего, хотя пчелы сделали все, что могли, предупредить меня. Здесь лишь я, растерявшая весь годичный мед, и Венера в небе.

Вверху лестницы я обнаружила себя в приватном будуаре Мр. МакФролика. Он принял меня благожелательно, и я не могла объяснить себе эту перемену отношения. С жестом полным старомодной учтивости, Мр. МакФролик предложил мне китайское блюдо (довольно красивое) на котором покоились его усы. Я застеснялась принять усы, думая, что он хочет, чтобы я их съела. Он эксцентричен, подумала я. Я быстро извинилась: “Большое спасибо, уважаемый,” сказала я, “но я уже не голодна после вкуснейшей котлеты столь любезно предложенной мне епископом.”

Мр. МакФролик казался несколько задетым.

“Мадам,” сказал он, “эти усы ни в коем случае не съедобны. Это просто сувенир на память об этом летнем вечере, и, я думаю, вы должны держать их в кабинете подходящем для подобных подарков. Должен добавить, что эти усы не имеют магической силы, но внушительный размер выделяет их из обычных вещей.”

Понимая, что совершила промах, я взяла усы и осторожно положила в карман, где они немедленно прилипли к отвратительной свиной котлете. Мр. МакФролик тогда толкнул меня на диван, и тяжело развалился у меня на животе, доверительно приговаривая. “Зеленая женщина, знает, что есть разные виды магии: черная магия, белая магия, и худшая из всех, серая магия. Весьма существенно, что вы знаете, что среди нас этим вечером находится опасный серый маг. Его зовут Д. Этот человек, вампир бархатных слов, ответственен за убийство множества душ, как человеческих так и не очень. После нескольких попыток, Д преуспел проникнуть в этот особняк украсть нашу жизненную эссенцию.”

Мне не легко было спрятать легкую усмешку, поскольку долгое время я жила с трансильванским вампиром, и свекровь научила меня всем необходимым кулинарным секретам, удовлетворять наижаднейших из подобных созданий.

МакФролик навалился на меня сильнее и прошипел, “Очень важно, чтобы я избавился от Д. К сожалению, церковь запрещает частные убийства. Я, тем не менее, вынужден просить вас прийти мне на помощь. Вы протестантка, не так ли?”

“Вовсе нет,” ответила я. “Я не христианка, Мр. МакФролик. Наоборот, у меня нет никакого желания убивать Д, даже если бы мне представился шанс сделать это прежде чем он десять раз распылит меня.

Лицо МакФролика исполнилось ярости.

“Немедленно покиньте этот дом”, закричал он. “Я не принимаю неверующих в моем доме, мадам. Уходите!”

Так быстро, как могла, я спустилась по лестнице, пока МакФролик, навалившись на дверь, поносил меня языком весьма богатым для столь набожного человека.

Не существует правильного окончания этой истории, что я вспоминаю как обыкновенное летнее происшествие. Окончания нет потому, что эпизод правдив; потому, что эти люди все еще живы, и каждый следует своему предназначению. Каждый, - то есть, за исключением священника, который трагически утонул в плавательном бассейне особняка: поговаривали, что его заманили туда сирены, переодетые в мальчиков из хора.

Мр. МакФролик никогда больше не приглашал меня в особняк, но мне сказывали, что он в добром здравии.

начало 1950-х

МЕКСИКАНСКАЯ СКАЗКА

Жил однажды мальчик в местечке, зовущемся Сан Хуан. Звали его Хуан и его делом было присматривать за свиньями.

Хуан никогда не ходил в школу, и никто из его семьи никогда не ходил в школу, поскольку там, где они жили, не было школ.

Как-то раз, когда Хуан выпустил свиней поесть каких-то отбросов, он услышал как кто-то рыдает. Свиньи стали вести себя странным образом, из-за голоса, доносившегося из развалин. Свиньи пытались заглянуть в развалины, но им не хватало роста. Хуан сел и задумался. Он подумал: Этот голос заставляет меня испытывать тоску в животе, как будто в него игуана попалась и скачет, пытаясь выбраться. Я знаю, что это чувство, на самом деле, голос рыдающий в развалинах, - я боюсь, свиньи боятся. И все же я хочу знать, - так что пойду в деревню и гляну не одолжит ли мне Дон Педро свою лестницу, так чтоб мне взобраться на стену и посмотреть, кто издает столь печальные звуки.

И он ушел встретиться с Доном Педро. Сказал: “Не одолжите ли вы мне лестницу?”

Дон Педро ответил: “Нет. Зачем?”

Хуан подумал про себя: мне лучше что-то выдумать, потому что если я расскажу ему про голос - он может ему навредить.

Тогда вслух он сказал: “Далеко за Лунной Пирамидой есть высокое фруктовое дерево, на котором растет много больших желтых манго. Эти манго такие толстые, что напоминают газовые баллоны. Сок, которым они истекают - как мед, но они растут так высоко на дереве, что их невозможно сорвать без высокой лестницы.”

Дон Педро продолжал смотреть на Хуана, а Хуан знал, что он жаден и ленив, так что продолжал просто стоять и смотреть под ноги. Наконец Дон Педро сказал: “Ладно, можешь одолжить лестницу, но ты должен принести мне двенадцать самых толстых манго - продать на рынке. Если до вечера ты не вернешься с манго и лестницей я оттубашу тебя так, что ты опухнешь как те манго и станешь черно-синим. Так что бери лестницу и скорее возвращайся.

Дон Педро вернулся в дом пообедать и подумал: Манго, растущие там высоко в горах, кажутся чем-то очень странным.

Тогда он уселся и крикнул жене: “Принеси мне немного мяса и тортильей. Все женщины дуры.”

Семья Дона Педро боялась его. А Дон Педро боялся начальника, некоего Лисенсиадо Гомеза, что носил галстуки, темные очки, жил в городе и владел черным автомобилем.

В это время Хуан тянул и волок длинную лестницу. Это было непростой работой. Когда Хуан добрался до развалин то ослабел от усталости.

Все было тихо, кроме тихого похрюкивания свиней и сухого звука пробегающих мимо ящериц.

Солнце начинало садиться, когда Хуан внезапно вскочил, с криком: “Ай.” Что-то смотрело на него сверху, что-то зеленое, синее и рыжее, блестящее как большая миртовая присоска. Это птица несла маленькую чашу с водой. Голос ее был тонок, приятен и удивителен. Она сказала: “Я маленькая внучка Великой Божьей Матери, что живет в Пирамиде Венеры и я принесла тебе чашу живой воды, поскольку ты так далеко нес лестницу, чтобы увидеть меня, когда услышал в животе. Это правильное место слушать - Живот.

Однако Хуан был сильно напуган и продолжал верещать: “Ай. Ай. Ай. Ай. Мама.”

Птица выплеснула воду Хуану в лицо. Несколько капель попало ему в рот. Он почувствовал себя лучше и стоял, разглядывая птицу, с радостью и удовольствием. Он больше не боялся.

Ее крылья все время крутились как электрический вентилятор, так быстро, что Хуан мог видеть сквозь них. Она была птицей, девочкой, ветром.

Свиньи теперь застыли в глубочайшем испуге.

Хуан сказал: “Эти свиньи ничего не делают, кроме как едят, спят и плодят других свиней. Тогда мы режем их и делаем колбасы, которые едим в тортильях. Иногда нам от них сильно нездоровится, особенно если они долгое время полежали.”

“Ты не понимаешь свиней,” сказала птица, кружась. “У свиней есть ангел.” Затем свистнула как железнодорожный экспресс, а из земли вырос маленький кактус и вскочил в чашу, которую птица держала в лапках.

Она сказала: “Пиу, Пиу, Маленький Слуга, порежь себя на части и скорми себя свиньям, так чтобы им стать охваченными Свиным Ангелом.”

Кактус, которого звали Пиу, порезал себя на маленькие круглые дольки ножом таким быстрым и острым, что тот невозможно было увидеть.

Кусочки Пиу упали во рты находящихся без сознания свиней, отчего свиньи распались на маленькие колбаски, жарящиеся на собственном огне.

Запах вкусной жареной свинины вызвал во рту Хуана слюнки. Смеясь водосточной трубой, птица вынула телескоп и пару щипчиков, поднять кусочки свиного мяса и сложить в свою маленькую чашу. “Ангелы должны быть слопаны,” сказала она, становясь из зеленой синей. Понизив голос до темных подземных пещер она позвала: “Черный Крот, Черный Крот, Выходи и Сделай Соус, потому что Хуан собирается съесть Ангела, он голоден и не ел с обеда.

Встала новая луна.

Взрыхляя и раздвигая землю Черный Крот высунул свою звездоносую мородочку из земли; за ней пошли лапки и мех, лоснящийся и чистый от почвы.

“Я слеп,” сказал он, “но ношу звезду с небосвода у себя на носу.”

Теперь птица запорхала так быстро, что превратилась в радугу и Хуан увидел как та разливается в Лунную Пирамиду гаммой всех цветов. Но он не обращал внимания, поскольку запах жареной свинины сделал еду его единственным желанием.

Крот достал из мешочка, который носил, все возможные виды чили. Взял два больших камня и перетер чили и семена в порошок, тогда плюнул на них и вылил в чашу, где готовилось свиное мясо.

“Я слеп,” сказал Крот, “но я проведу тебя через лабиринт.”

Красные муравьи тогда вышли из земли, неся кукурузные зерна. На каждой из тонких лапок каждый муравей носил браслет из зеленого нефрита. Вскоре на земле образовалась огромная куча кукурузы. Крот своими плоскими лапами приготовил тортильи.

Все было готово к трапезе. Даже День Святого Иоанна никогда не видел ничего столь богатого.

“Теперь ешь, “ сказал Крот.

Хуан макал тортильи в чашу и ел пока не наелся. “Я никогда столько не ел, никогда,” продолжал приговаривать он. Его живот стал напоминать спелую дыню.

Крот все время стоял молча, но улавливал все происходящее носом.

Когда Хуан закончил с последним кусочком пятой свиньи, Крот стал смеяться. Хуан объелся так, что не мог двигаться. Он мог лишь смотреть на Крота и дивиться, что же тут веселого.

Под шерсткой Крот носил ножны. Он быстро вынул острый меч и, со свистом и визгом, порубил Хуана на маленькие кусочки так, как Пиу порезал себя на корм свиньям.

Голова, руки, ноги и кишки молодого Хуана прыгали повсюду визжа. Крот нежно взял голову Хуана в свои большие лапы и сказал: “Не бойся, Хуан, это только первая смерть, и ты скоро оживешь.”

Затем он насадил голову на куст агавы и как в воду запрыгнул в твердую землю.

Тогда все затихло. Высоко над пирамидами стоял тонкий молодой месяц.

МАРИЯ

Колодец был довольно далеко. Мария вернулась в хижину с ведром воды. Вода переливалась через край ведра. Дон Педро, отец Марии, кричал: "Я побью этого безусого щенка Хуанито. Он украл мою лестницу. Я знаю, что манго там не растут. Я буду дубасить его пока он не взмолится о пощаде. Я издубашу вас всех. Почему мой обед не готов?

Мария была напугана. Она остановилась послушать за большой агавой. Дон Педро был пьян. Она подумала: Он бьет мою мать. Худой желтый кот в ужасе переметнулся мимо. Кот тоже боится, а если я вернусь - он побьет меня, может быть даже убьет как цыпленка.

Мария тихонько опустила бадью с водой и пошла на север к Лунной Пирамиде.

Настала ночь. Мария боялась, но еще больше она боялась своего отца, Дона Педро. Мария попыталась вспомнить молитву Гвадолупской Девы, но каждый раз как она зачинала Аве Мария, кто-то смеялся.

На пути в нескольких метрах впереди выросло облако пыли. Из пыли вышла маленькая собака. Она была лысой, с крапчатой серой, как у зайца, шкурой.

Собака подошла к ней и они посмотрели друг на друга. Было в животном что-то выразительное и благородное. Мария поняла, что эта собака - друг. Она подумала: Эта собака - древняя.

Собака повернула на север, и Мария пошла за ней. Они шли, а иногда бежали, пока не добрались до развалин и Мария не оказалась лицом к лицу с отрубленной головой Хуана.

Сердце Марии оборвалось. Ее охватило горе, она стала лить слезы, твердые как камень, и тяжело опустилась на землю. Она подняла слезу и положила в рот голове Хуана.

"Говори," сказала Мария, ставшая враз старой и исполненной мудрости. Он заговорил, молвив: "Мое тело разбросано вокруг как порванные бусы. Собери его и сшей обратно. Моей голове одиноко без рук и ног. Всем им одиноко без остального моего бедного тела, порубленного в тушенку."

Мария сорвала шип с верхушки агавы, продела нитку сквозь прожилки и сказала агаве: "Прости меня, что я взяла твою иглу, прости, что шью твоей иглой, прости меня за любовь, прости меня за то, что я есть, хоть я и не знаю, что это означает."

Все это время голова Хуана рыдала, выла и жаловалась: "Ай, Ай, Ай. Бедный я бедный, бедное мое тело. Поторопись, Мария, и сшей меня назад. Поторопись, потому что если солнце взойдет и Земля отвернется от небес я никогда больше не стану целым. Поторопись, Мария, поторопись. Ай, Ай, Ай."

Мария теперь была занята, а собака продолжала приносить куски тела, и она сшивала их вместе крепкими стежками. Теперь она пришила голову, а единственной частью, которой недоставало, было сердце. Мария проделала маленькую дверку в груди Хуана поместить его вовнутрь.

"Собака, Собака, где сердце Хуана?" Сердце было наверху стены развалин. Хуан и Мария поставили лестницу Дона Педро, и Хуан стал взбираться, но Мария сказала: "Стой, Хуан. Ты не сможешь добраться до собственного сердца, ты должен дать мне взобраться и взять его. Стой."

Но Хуан не стал слушать и продолжал взбираться. Как только он долез схватить сердце, что все еще билось, из воздуха возник черный стервятник, сцапал сердце когтями, и полетел к Лунной Пирамиде. Хуан вскрикнул и упал с лестницы; но Мария сшила его тело так крепко, что он не очень повредился.

Но Хуан утратил сердце.

"Мое сердце. Там оно было, бьющееся одиноко на стене, красное и скользкое. Мое прекрасное сердце. Увы мне, увы," рыдал он. "Эта злая черная птица уничтожила меня, я погублен."

"Тихо теперь," сказала Мария. "Ты производишь столько шума, что нас может услышать Нагваль, со своими соломенными крыльями и кристальными рогами. Тихо, успокойся, Хуан.”

Лысая собака дважды пролаяла и стала спускаться в пещеру, что открывалась как рот. "Земля живая," сказала Мария, "мы должны скормить себя земле, чтобы найти твое сердце. Давай, пойдем за Есквинкл."

Они заглянули в глубокий рот Земли и испугались. "Нам нужна лестница спуститься вниз," сказала Мария. Они слышали как глубоко внизу лает собака.

Когда они стали спускаться вниз по лестнице в темноту земли первый слабый свет зари пробился над Солнечной Пирамидой. Собака лаяла. Мария медленно спускалась по лестнице, а Хуан за ней. Земля над ними с улыбкой сомкнула рот. Єта улыбка так и осталась там, - долгая трещина на твердой глине.

Дальше вниз лежал проход в форме высокого полого человека. Хуан и Мария вошли в это тело держась за руки. Теперь они знали, что не вернутся, и должны идти дальше. Хуан стучал в дверцу в своей груди, рыдая, "О, мое бедное потерянное сердце, о, мое украденное сердце."

Его вопли уносились вперед и исчезали. Это было послание. Вскоре с другой стороны донесся рокот громкого рыка. Они стояли рядом трясясь. Дальше вел лестничный пролет с почти изношенными перекладинами. Ниже они могли видеть Красного Ягуара, что живет под пирамидами. Большой Кот на вид был страшен, но пути назад не было. Дрожа они спустились по ступенькам. Ягуар пах яростью. Он съел множество сердец, но это было уже давно, и теперь он жаждал крови.

Когда они подошли ближе, Ягуар заострил когти о камень, готовый полакомиться мясом двух нежных детей.

Марии опечалилась умереть так глубоко под землей. Она пролила еще одну слезу, что упала в открытую ладонь Хуана. Слеза была тяжелой и острой. Он швырнул ее прямо в глаз зверю и тот отлетел. Ягуар превратился в камень.

Они подошли прямо к нему и потрогали, поглаживая тяжелое красное тело и обсидиановые глаза. Засмеялись и уселись ему на спину; каменный Ягуар больше не двигался. Они играли пока не позвал голос: “Мария. Хуан. Хуан. Мари.”

Спеша на голос пронеслась стая колибри.

“Прародительница зовет нас,” сказала Мария, вслушиваясь. “Мы должны вернуться к Ней.”

Они забрались под живот каменному Ягуару. Там стоял Крот, высокий и черный, держа серебряный меч в одной из больших своих лап. В другой лапе он держал веревку. Он крепко связал обоих детей и потянул в присутствие Великой Птицы. Птица, Змея, Богиня, там сидела Она, всех цветов радуги, полная маленьких окошек с выглядывающими лицами поющими песни о всякой вещи живой или мертвой, и все это было похоже на пчелиный рой, - миллион движений в одном неподвижном теле.

Мария и Хуан смотрели друг на друга пока Крот не перерезал веревку, которая их связывала. Они лежали на полу, глядя вверх на Вечернюю Звезду, сияющую через отверстие в крыше.

Крот складывал ветки благовонного дерева в жаровню. Когда все было готово, Птица Змея Мать выстрелила изо рта языком огня и дерево занялось пламенем. “Мария,” звал миллион голосов, “прыгни в огонь и возьми Хуана за руку, он должен сгореть с тобой, так чтоб вам обоим стать одним человеком. Это любовь.”

Они прыгнули огонь и вознеслись в дыме через отверстие в крыше соединиться с Вечерней Звездой. Хуан-Мари, они были единым целым существом. Они снова вернутся на Землю, одним Существом, зовущимся Кетцалькоатль.

Хуан-Мари продолжают возвращаться, - так что у истории нет конца.

ET IN BELLICUS LUNARUM MEDICALIS

“Россия Передает Группу Тренированных Крыс. Обученных Оперировать на Людях. Ввиду Текущей Забастовки Врачей, Русское Правительство Любезно Передало Группу Крыс, Узкоспециализированных во Всех Видах Хирургии и Общей Практике.” Новости появились в Газете Великой Метрополии.

Естественно.

Так тогда началось объединение Совета Министров, Докторов, Банкиров, Священников и прочих политиков.

Стало очевидно, что эта идея их обеспокоила. Известный Доктор Монопус огласил: “Этот шаг не может вызывать необходимого доверия у наших пациентов. Операция - слишком тонкая материя - быть понятой крысами. Более того, это будет не гигиенично.” Министр правительства, одетый в английский костюм, заявил: “Советские крысы всегда стерилизуются перед операцией на теле пациента. Вдобавок, если мы не используем этих крыс, Русское Правительство обидится.”

Неприятная тишина объяла всех и каждого.

Сеньор Алькапаррас, могущественный банкир, хорошо известный своей демократической позицией, имел смелость тишину нарушить: “Джентльмены,” сказал он со своей обычной улыбчивой обходительностью, “здесь нет проблемы. Мы просто передадим этих крыс Президенту Соединенных Штатов, и так удовлетворим всех. Американцы, так же как и русские, очень современны.”

“Я не думаю, что правильно дарить подаренные подарки,” сказал священник, Отец Подморе, исповедник дам хорошего общества. “Я сам современен и полнейший атеист как и все просвещенные духовники, но… даже столь открытого человека как я смущает недостаток хороших манер.”

“Он прав,” сказал министр правительства. “Никто не желает войны с Русскими и Американцами одновременно. Они вооружены до зубов, как сами выражаются.”

“Я против замены в больницах человеческих существ крысами,” отрезал Доктор Монопус. ”Лучше осуществить официальное пожертвование крыс Психоаналитической Ассоциации.”

Представительский Институт Полу-Прикладной Науки и Прочих Метафорических Активностей покрывает несколько квадратных километров нашего города и окружен прекрасным парком с фонтанами, что изредка льют воду. Вот место представить Большой Советский Подарок. Там музыка, флаги, французская кулинария в желатине: энчилада а-ля Бордельез заслуживает особой похвалы.

Медики самолично представят умных Крыс, под музыку и речи, психоаналитикам.

Глава Психоаналитической Ассоциации, Доктор Зигфрид Лафтналгер, получил подарок из Крыс под сенью Монумента Полу-Прикладной и Метафорической Науки. Этот монумент, определяемый на словах как уникальный, состоит из трех героев и лошади, триумфально вторгающихся в культуру стрептококков.

Стоя под монументом Доктор Лафтналгер принял подарок, со склоненной головой, бормоча, “Ай Чингао,” клянясь отомстить своему врагу Доктору Монопусу.

После банкета психоаналитики собрались в тайном убежище в горах Лас Ломас рассмотреть Советский Дар. “Не хочу говорить ничего плохого про своего медицинского коллегу,” сказал Доктор Лафтналгер, “но Монопус - козел. Теперь, как нам использовать этих крыс в анализе?”

“Это оскорбление,” сказал Доктор Вон Ганза, “открытое выражение вражды и агрессии, очевидное неприятие.”

“Перенос с пациента на крысу будет представлять беспрецедентные сложности,” сказал Доктор Зодиак Перец, некрасивый мужчина, что много думал о переносе. “Никто не может постичь какой-либо практической пользы в использования этих животных относительно стойких неврозов. Мы не должны забывать, что пациенты тоже люди.”

“Слушайте, слушайте!” выкрикнули несколько докторов, хорошо говорящих по-английски.

“Мы выставим те же ставки за сессии с крысами, или только половину?” спросил Доктор Бенито Вурст, имевший проблемы с нестабильностью положения, а также нервный тик и шестерых детей, которые много ели.

Никто не знал ответа. Наконец Доктор Лафтналгер сказал: “Квач!” а затем, со слабой улыбкой, добавил, “Нам лучше отдать этих крыс гинекологам.” Его мрачную шутку сопроводил некоторый смех.

Затруднение крепчало. После многих сессий в роскошном бронзовом особняке на склонах Лас Ломас - все бронза, мрамор, слоновая кость, и украшено бизонами - психоаналитики решили выкрасть Доктора Монопуса и заставить его принять крыс назад на работу в операционные больниц. Тем временем крысы ели витамины и выполняли регулярные упражнения в электронном коррале.

В конце концов, доктора Зодиака Переца, переодетого под служанку из Дахары, выбрали похитить Доктора Монопуса, помещенного тогда в тайное укромное место в элегантном подвале Психоаналитического Особняка… Его держали там пока он не согласился взять крыс обратно раз и навсегда.

В качестве узника, Доктор Монопус выказал удивительную стойкость к психологическим ухищрениям, использованным против него. Он отрицал всякую ответственность за крыс. “Хоть и адепты книгохранения, они, я полагаю, не заслуживают доверия и не имеют чувства ответственности,” отметил он после тройной шоковой терапии и нескольких ночей лечения подсознательным убеждением. “Я не желаю крыс в операционных. Точка.”

Диета узника состояла из кукурузных хлопьев со вкусом клубники, без молока, - и он отощал. Подходила к концу четвертая неделя заточения, когда Доктор Лафтналгер заглянул и сказал: “Ничего не поделаешь, нам придется истребить одновременно и крыс и Монопуса. Мы сложим тела в вестибюле Министерства Внутренних Дел, так чтобы дело привлекло внимание общественности. Станет известно, что Монопус убил крыс, а затем совершил самоубийство, поскольку был шпионом. Все имеет свое решение.”

“Слушайте, слушайте”! закричали те, кто говорил по-английски. Прочие выдавили из себя покашливания.

Они надумали подсыпать отраву в хлопья с ароматом клубники, что все равно были отвратительны на вкус. “Не нужно причинять ему лишних страданий. Давайте используем что-то быстрое. Квач!”

“Слушайте, слушайте!”

Тем временем на границе была получена партия оружия изловить крыс и отправить в Пентагон вертолетом в военных целях. “Кто знает,” сказал американский генерал, “их можно послать подводной лодкой.” Гражданская война разразится, кабы только не счастливый случай. В ванной комнате подвала Психоаналитического Особняка забился туалет.

Узник, Доктор Монопус, взбешенный недостатком свободы, стал бросать все возможные, принадлежащие аналитикам, вещи в унитаз: часы, галстуки, ботинки, и полное собрание работ Эриха Фромма. Тот скоро засорился. Искусство Любить заблокировало выход основного трубопровода.

Они вызвали водопроводчика. Сеньор Язон Мальвависко, дипломированный водопроводчик, прибыл с помощниками. “Придется использовать динамит”, сказал он Доктору Монопусу, который теперь желал воспользоваться удобствами.

“Подобное решение не годится,” сказал доктор. “В конце концов, я тут заперт.”

Сеньор Язон Мальвависко был человеком добродушным, с хорошим чувством юмора, и предложил доктору сигарету. “Вы профессионал?” спросил он Монопуса.

“Ну, в определенном смысле я тоже доктор,” сказал Язон. “Мои друзья зовут меня Доктор, поскольку я ответственен за кишечную систему подземных труб города.”

“Очень интересно,” ответил Монопус, “но я не думаю, что взрыв пациентов динамитом укладывается в рамки профессиональной этики.”

Водопроводчик восхитился его логикой. Его собственные принципы были точно определены. “В таком случае, здесь будет великий потоп. Нет выхода …”

В этот момент на сцену явились сами Советские Крысы, опробуя новые танцевальные па, Пасо Дабль Панкреас, новую терапию, основанную на управлении пищеварительной системой путем поедания кирпичей вместо мяса (а еще так экономятся деньги).

Язон был хорошо знаком с психологическими особенностями крыс, и знал как с ними общаться при помощи симпатических идиом.

“Они готовы,” сказал он в итоге Доктору Монопусу. “Они говорят, что для того, чтобы починить туалет им понадобятся пасатижи и обычная лестница.”

Советские Крысы быстро исчезли в подземной системе труб. Они так и не вернулись. Они больше не появлялись на свет - ни дневной, ни лунный.

Туалет, тем не менее, прочистился.

Что касается психоаналитиков, то они решили носить униформу из черного бархата, расшитую пуговицами. Лафтналгер огласил: “Мы, тоже, имеем честь и свою собственную организацию. Не смотря ни на что, психология живет во плоти. А без плоти не будет пациентов. Так, даже кость, способная говорить, ценнее чем крыса, способная думать.”

Хоть вы мне и не верите

моя история прекрасна

А змея, что поет ее

Поет ее из колодца.

начало 1960-х

МОИ ФЛАНЕЛЕВЫЕ ПАНТАЛОНЫ

Тысячи людей знают мои фланелевые панталоны, и пусть, я знаю, это может показаться флиртом, это не так. Я святая.

“Святость”, можно сказать, действительно снизошла на меня. И если кто желает избегнуть стать святым, ему немедленно нужно прочесть всю эту историю.

Я живу на островке. Этот островок был подарен мне правительством когда я вышла из тюрьмы. Это не необитаемый островок, а островок безопасности посреди оживленного бульвара, и моторы грохочут со всех сторон день и ночь.

Фланелевые панталоны хорошо известны. Посреди дня они висят на проводе от красного зеленого и желтого сигналов светофора. Я стираю их каждый день, а они сохнут на солнце.

Отдельно от фланелевых панталон я ношу мужской твидовый жакет для гольфа. Мне его отдали вместе со спортивными туфлями. Без носков. Многие люди отшатываются при обычном моем появлении, но если им обо мне расскажут (в основном в Туристическом Проспекте), они совершают паломничество, что довольно просто.

Теперь мне должно проследить непосредственные события, что привели меня в это состояние. Однажды я была очень красива и посещала всевозможные коктейльные вечеринки, раздачи призов и обсуждения, художественные выставки и прочие довольно небезопасные собрания, организованные с целью людям тратить время других людей. Я всегда была востребована, и мое прекрасное лицо могло свисать с фешенебельного шитья, вечно улыбаясь. Пылкое сердце, тем не менее, билось под фешенебельными костюмами, и это столь пылкое сердце было как открытый кран, изливающий массу горячей воды на всякого, кто попросит. Этот изнурительный процесс вскоре наложил на мое прекрасное улыбающееся лицо печать. Мои зубы выпали. Оригинальное строение лица расплылось, а тогда стало отставать от костей маленькими, но постоянно увеличивающимися складками. Я сидела и наблюдала этот процесс со смесью пренебрежительного высокомерия и пронзительной депрессии. Я была, как думала, прочно утверждена в своем лунном сплетении, среди облаков чувствительного пара.

Если мне случалось улыбнуться в лицо зеркалу, я могла беспристрастно наблюдать тот факт, что у меня осталось только три зуба и это начало распада.

Соответственно

Я пошла к дантисту. Он не только вылечил мои три оставшиеся зуба, но и предложил мне ряд вставных зубов, ловко смонтированных на розовых пластиковых рамах. Когда я отплатила довольно большое количество своего убывающего богатства, зубы стали моими и я забрала их домой и вставила в рот.

Лицо казалось вернуло немного от своей абсолютно-неотразимой-притягательности, хотя складки, конечно, все еще были на месте. Из лунного плексуса я встала как голодная форель и быстро была поймана на острый колючий крючок, висящий внутри всех однажды-очень-красивых лиц.

Легкий магнитный туман формировался между мной, лицом, и чистым восприятием. И вот что я видела в тумане. “Ладно, ладно. Я действительно начала каменеть в этом старом лунном плексусе. Это должно быть я, это прекрасное, улыбающееся всеми зубами создание. Вот она я, сижу в темном потоке крови, как мумифицированный эмбрион, лишенный всякой любви. Вот я, снова в мире богатых, где снова могу пульсировать, скакать вверх и вниз в замечательном теплом бассейне переливающихся эмоций: чем больше купающихся - тем веселее. Я Буду Обогащена.”

Все эти катастрофические мысли в магнетическом тумане умножались и отражались. Я выступила, одев лицо, теперь опять в старой загадочной улыбке, что всегда обращена злобой в прошлое.

Вскорости случилось то, что случилось.

Жутко улыбаясь я вернулась в джунгли лиц, что алчно пытались друг друга съесть.

Тут мне нужно объяснить тот процесс, что на самом деле имеет место в этом виде джунглей. Каждое лицо снабжено большим или меньшим ртом, вооруженным разными видами иногда и натуральных зубов. (Всякий старше сорока и беззубый должен быть достаточно рассудителен молча штопать новое оригинальное тело, вместо того чтобы впустую расходовать космическую шерсть.) Это ряд зубов на пути в зияющую глотку, которая отрыгивает все, что ни проглотит, назад в эту зловонную атмосферу.

Тела, над которыми подвешены эти лица, служат для них балластом. Как правило они тщательно укрыты в цветах и формах текущей “моды”. Эта “мода” являет собой грызущую идею, запущенную другим лицом, снедаемым неутолимой жаждой денег и славы. Тела, в постоянной нищете и мольбе, обычно игнорируются и используются лишь для перемещения лица. Как я сказала, для балласта.

Однажды, тем не менее, надев новые зубы, я поняла, что что-то пошло не так. После весьма недолгого периода загадочных улыбок, улыбка стала довольно тугой и застывшей, тогда как лицо соскользнуло со своего костного крепления, оставив меня отчаянно вцепляться в мягкую серую маску над еле подвижным телом.

Неизвестная часть дела ныне явила себя. Лица джунглей, вместо того чтобы в ужасе отпрянуть от того, что как я уже знала было печальным зрелищем, приблизились ко мне и стали умолять о чем то, чего, я полагала, у меня не было.

Растерявшись, я посоветовалась со своим другом, Греком.

Он сказал: “Они думают, ты свила вместе лицо и тело и теперь постоянно обладаешь излишним количеством космической шерсти. Даже если это и не так, сам факт того, что ты знаешь про шерсть, склоняет их к намерению ее воровать.”

“Я израсходовала практически весь внутренний флис,” сказала я ему. “Если кто выкрадет с меня сейчас - я умру и окончательно распадусь.”

“Трехмерная жизнь,” сказал Грек, “формируется позицией. Поскольку в своей позиции они ожидают, что у тебя залежи шерсти, ты трехмерно обречена на “Святость”, что означает, что ты должна вертеть своим телом и учить лица вертеть их.”

Сочувственные слова Грека наполнили меня страхом. Я обнаружила свое собственное лицо. Быстрейший способ удалиться из социального лицепоедания подвернулся мне когда я со своим прочным стальным зонтом напала на полицейского. Меня немедленно кинули в тюрьму, где я провела месяц в оздоровляющей медитации и интенсивных упражнениях.

Мое образцовое поведение в тюрьме сподвигло Главного Надзирателя на излишние траты, и вот так Правительство подарило мне островок, после короткой и изысканной церемонии в дальнем углу Протестантского Кладбища.

И вот я тут, на островке, с механическими артефактами всех размеров, свистящими мимо во всех мыслимых направлениях, даже над головой.

ИСТОРИЯ ПРО СЧАСТЛИВЫЙ ТРУП

Молодой человек, одетый в пурпур и золото, с белокурой шевелюрой, несущий музыкальный автомат, устроил истерику, упав на мшистый бугорок в пылком приступе рыданий.

“Она никогда не вернется,” рыдал он.

“Сентиментальность есть форма усталости,” сказал Счастливый Труп, серый, раскачивающийся туда и сюда на сучковатом ильме, как осиное гнездо.

“И все равно,” ревел юноша, “я должен найти ее, потому что влюблен.”

Счастливый Труп рассмеялся. “Ты считаешь, что твоя тайная нить обовъется вокруг галопирующей барышни. Тонина сего втянута в греховные потери и горестное желание.”

Шевелюра молодого человека опала, открывая череп, покрытый черной щетиной.

“И все же,” продолжил Счастливый Труп, “если ты вцепишься и поедешь у меня на спине, я могу помочь тебе найти эту женщину.”

“Оооп!” вскрикнул молодой человек и взобрался на труп, который распался прахом и явился с другой стороны едевичного куста.

“Не так быстро.”

Они бегали и бегали вокруг едевичного куста, и чем ближе молодой человек подбирался, тем мощнее и мощнее становился труп, пока юноша не запрыгнул ему на спину; тогда Счастливый Труп топнул ногой и они понеслись.

Шипы впивались в пару пока они неслись по лесу. Большой Скот, отвратительный чёрно-белый терьер, неустанно бежал по пятам трупа, огрызаясь. Это паршивое создание выискивало места, где обитал Счастливый Труп, - вряд ли кто сказал бы в этом случае “жил”. Пес пах столь же отвратительно как и труп; было практически невозможно отличить одного от другого. Только что выглядели они по-разному.

Будучи полным дыр и прорезей, труп мог говорить любой частью тела. "Теперь", сказал труп через затылок, "я расскажу тебе историю". Юноша издал стон, словно смертный вскрик. Он чувствовал себя слишком озабоченным что-либо слушать. Тем не менее история началась. Подумайте о прослушивании истории, рассказанной вам в лицо гнилым дыханием из дыры в затылке: это и в самом деле должно было задеть тонкую натуру молодого человека. Тем не менее, что не может быть излечено, должно быть вынесено.

"Вся эта история", сказал Счастливый Труп, " - о моем отце". Когда они выпутались из зарослей какого-то ядовитого плюща, история продолжилась: "мой отец был человеком столь совершенно и точно таким же как все, что вынужден был носить на плаще большой бейдж - не быть перепутанным с кем-либо. Кем-угодно, если понимаете, что я имею ввиду. Он был вынужден прилагать постоянные усилия представлять себя вниманию окружающих. Это было утомительно и он никогда не спал, из-за постоянных банкетов, базаров, встреч, симпозиумов, дискуссий, заседаний членов правления, встреч на скачках, и просто встреч, где ели мясо. Он никогда не задерживался в одном месте дольше чем на одну минуту, поскольку если он не окажется постоянно занятым, боялся он, кто-нибудь подумает, что он не особо-то и нужен где-либо. Поэтому он никогда никого не знал. Практически невозможно быть по-настоящему занятым и по-настоящему с кем-то быть, поскольку бизнес означал, что где бы ты ни был, ты немедленно отправляешься в другое место. Довольно молодым, бедняга превратил себя в человеческую развалину".

Что-то, наподобие большой черной тряпки тяжело пронеслось мимо, проговорив, "Руки вверх, Инфидель."

"Что это было?" спросил юноша, встревоженный. Счастливый Труп усмехнулся через дыру в голове. "Это был Дик Турпин, некогда Разбойник, извечный дух. Он направляется к Фантомату."

"Фантомату?"

"Да. Фантомат это автоматический Фантоматор. Их много тут, чем ближе и ближе мы становимся к Аду, связанных в сеть."

У напуганного и до того юноши посинело кругом губ, и он чересчур взволновался ответить.

"Как говорилось о моем отце," продолжил Труп, "он обычно становился исполнительным директором фирмы. Это означает, что он, в действительности, испытывал людей ливнями официальных документов, подтверждающих, что они должны ему суммы денег, которых у них нет. 'Фирма' в действительности означала производство бесполезных объектов, которые люди были достаточно глупы покупать. Чем фирмовее фирма, тем больше бесполезных разговоров требуется помешать кому-либо заметить опасность структуры этого бизнеса. Иногда эти фирмы, и вправду, продают ничто за кучу денег, вроде 'Страхования Жизни', обмана, будто бы насильственная и болезненная смерть есть утешительным и полезным делом."

"Что случилось с вашим отцом?" спросил юноша, слушая в основном собственный голос, для успокоения, ввиду нарастающего страха путешествия. Теперь деревья флуктуировали призраками: зверями, мусорными баками, переполеными оазложившимся содержимым, листьями, хаотично гоняющимися друг за другом, так что никакая форма не была постоянной все время; трава вела себя как ожившее спагетти, а ряд безымянных вакуумов вызывал ряд событий вечно несчастливых и катастрофических.

"Мой отец умер от сердечного приступа во время телефонного разговора, а затем, естественно, отправился в Ад. Ныне он в Телефонном Аду, там, где у всех аппараты навсегда приклеены к губам и ушам. Это вызывает великие муки. Мой отец пробудет со своим Телефоном девятьсот девяносто девять миллионов эонов прежде чем избавится от него. Потом он даже сможет стать святым. Прежде чем и вправду вырасти до действительной Сущности, все сначала отправляются в Ад, но если недостаточно осторожны, обязаны потом начинать все с начала."

"Вы хотите сказать, что ваш отец, действительно, в Аду?" спросил юноша. "И почему вы никогда не упоминаете мать?"

Здесь Труп почти остановился. Деревья стали редки, так что вдали завиднелась полоска пустыни.

"Моя мать покончила с собой от скуки. Отец был так занят, что ей не с кем было поговорить. Поэтому она ела и ела, а тогда закрылась в холодильнике и наполовину замерзла, наполовину задохнулась, до смерти. Она также отправилась в Ад, но в холодильнике, постоянно жуя. Я сочинил стих в ее честь. Он начинается так:

Теперь по лицу юноши струились слезы."Вся эта история просто ужасна. И даже хуже, поскольку моя бедная мать тоже покончила с собой. Она застрелилась из автомата."

Счастливый Труп внезапно остановился, скидывая юношу на землю, молвив: "Ты, глупый мальчик, думал, что я этого не знала? Я твоя мать. Как бы мне так близко подвести тебя к Аду, будь я кем другим, незнакомым?"

"Мамуля?" произнес юноша, страшно дрожа. "Прости меня".

"Ты всегда к чаю ел сэндвичи с клубничным вареньем."

На мгновение они оба забылись в воспоминаниях о сэндвичах с клубничным вареньем. Вскоре Счастливый Труп сказал: "Теперь лучше возвращайся, потому что ты забыл про белую девушку на лошади в яблоках, как то по дороге в Ад забывает всякий.

"Теперь тебе нужно вспомнить, и чтобы вспомнить, ты должен снова вернуться назад, сам."

И так, чтобы парень мог найти дорогу назад, она привязала ему к ноге Большого Скота, терьера, с длинной черной шерстью. Они ушли и можно лишь надеяться, что нашли дорогу назад. Счастливый Труп распался в прах и, улыбаясь от души, вернулся на дерево.

КАК НАЧАТЬ ФАРМАЦЕВТИЧЕСКИЙ БИЗНЕС

Я с трепетом выбирала место для пикника. Событие было для меня важным, ввиду выдающегося качества гостей: известной знати высшего мексиканского общества, - Лорда Попокатепетля, и его ближайшего друга, Виконта Федерал Округа. Я долго размышляла касательно выбора наиболее подходящего места насладиться компанией этих двух джентльменов и, учитывая высокие цены даже заурядных ресторанов, я, в конце концов, решила пригласить их на прекрасное старое кладбище близ развалин Латиноамериканской Башни.

Когда в Мексике как следует установилась монархия, Король Чапультепек фон Смит Второй (сын Атцапотцалько Гуггенхайма) провозгласил закон безоговорочно запрещающий все инструменты передачи речи неживой природы (как-то радио, телефоны, телевизоры, рации, микрофоны, и т.д., и т.д.). Наша цивилизация как следствие резко продвинулась к Золотому Веку, где приятная тишина превратила всякую улицу в сад и всякий дом в очаг безмятежности, пусть и не всегда интеллектуальной.

Ныне обычно для большинства наиболее выдающихся членов общества проводить пикники в самом центре города. Игры вроде шахмат, змей с лестницами и лудо стали безмятежными национальными времяпрепровождениями. Нужно отметить, что в старину массы для развлечения убивали быков. Как они это делали в точности неизвестно, но можно предположить, что использовали огнестрельное оружие или подобные бытовые артефакты тех темных варварских времен.

Уже со времени издания Черным Королем Севера, Нью-Йорком Первым эдикта, именуемого Законом Деэлектрификации Америк, было неясно как некогда использовались эти могущественные электрические силы, силы, что мы теперь используем лишь в ритуалах.

Но, вижу, я отступаю от моей истории. В туманный день месяца мая я держала путь к Святому Джорджу Света и Силовому Кладбищу в скромных одномуловых санях, груженых моей любимой едой: не только банками норвежских энчилад из Японии, но и шестью бутылками редкого индейского напитка, зовущегося кокакола, разлитого на источнике.

Кладбище в свете раннего утра было покрыто вуалью таинственности: его тесно поставленные могильные плиты поблескивали белым с той стороны где их омывали дожди, и черным с затененной. В середине этой паутины тесных аллей стояла таверна, Жирная Глотка, которую те, кто посещал этот город мертвых, восстановили ради удобств крепкой выпивки. Место, по-видимому, было неким видом церкви в давние дни под конец христианской эры: такое место, где отправлялись обряды меланхолии и собирались люди послушать проповеди священника, пока поклонялись своему Богу (ныне мертвому), бедняге, ужасным образом прибитому к деревянной конструкции и страдающему в очевидной агонии. Интересный образчик психологии наших предков, где они обожали столь зловещее изображение.

В поисках места для пикника я медленно двигалась к сравнительно открытому пространству, где двое мужчин копали яму. Они сказали, что выкапывают останки достойнейшей Леди Спесь Исподтишка, что только недавно умерла в рамках своих исследований обычаев подземного "Головного Офиса", или Министерства Внутренних Дел. Ее широко известная диссертация, Молитвы Двадцатого Века, разбирается с таинственными открытиями, сделанными археологами, когда они открыли знаменитое Здание Головного Офиса.

"Кладбище в эксклюзивном пользовании дам," сказал сказал землекоп повыше. Они поинтересовались не лягу ли я в яму - помочь выверить размер.

Мокрая земля была не столь негостеприимной, как можно было предположить. Я даже почувствовала некоторую усталость и сонливость пока устраивалась в могиле Леди Спесь Исподтишка. Мужчины ходили вокруг, с великим тщанием совершая замеры. Когда они закончили работу то помогли мне выбраться и, оставляя их, я различила приближающихся в тумане обоих моих гостей: Лорда Попокатепетля и Виконта Федерал Округа.

Я подняла корзинку и пошла навстречу моим достойным друзьям. Вскоре мы нашли спокойное место. Лорд Попокатепетль перечислял последние достижения своего ревматизма. "Уже с начала года, учитывая влажность, нижняя половина позвоночника стала добычей спазмов. Я консультировался с Доктором Глав-Магом, который заверил меня, что ломота и боли чисто психологические, и посоветовал носить брюки с подкладкой из обезьяньей кожи, выдубленной в пулько. Но я так и не почувствовал облегчения."

"Квак!" отозвался Федерал Округ. "Ревматизм вызывается отклонениями в равноденствии. Серые флюиды текут с сефилококками."

"Есть такие штуки как антиревматоидные воротники, знаете ли," сказала я. "Я только было использовала один, самый лучший. Моего собственного изготовления, кстати. Они стоят всего два ферментированных сыра. Цена производителя, - для вас."

Пока мы болтали в подобной манере, к нам подошел человек в белом костюме. Мгновение он помедлил, прежде чем обратиться ко мне: "Синьора Каррингтон?"

"Да," ответила я, несколько удивленная, что незнакомец знает кто я такая. Человек протянул мне пакет размером где-то десять на сорок дюймов. "Это выигрыш Национальной Лотереи. Вы выиграли его с номером XXXccc. Поздравляю вас, Синьора Каррингтон."

Поблагодарив его, я аккуратно открыла пакет. Он исчез в тенях со смехом крохотной птицы, что я не любила.

Вскоре мы открыли, что пакет содержит индийский резиновый гроб, размером на маленького ребенка.

"Меня выстегивает то, какой практической пользе мог бы служить этот приз," сказал Федерал Округ. Попокатепетль, однако, тщательно изучил тот через свой лорнет и огласил: "Он отлично послужит нам столом для пикника." И правда: неплохая идея - убрать пикник с влажной земли кладбища.

Однако, во время еды, мы все сильнее и сильнее осознавали неприятный запах, исходивший из миниатюрного гроба. Едва только мы закончили, как оба мои компаньона принесли свои извинения и удалились, оставив меня с остатками пикника и индийским резиновым гробом. На окраине нашего печального дикого городка меня охватило чувство глубокой меланхолии, хоть я и боролась с ним приставляя к носу изрядное количество жасминовой эссенции. Страх удерживал меня от открытия пакета с выигрышем. Я стала просто долго смотреть на него. Я ощущала неуверенность и некоторое беспокойство, что казалось исходило из древних могил самого кладбища. Словно бы страдания не были полностью моими, но чем-то из того далекого ужасной репутации двадцатого века.

Не знаю как долго я прислушивалась к этим ощущениям. Но внезапно я вновь услышала тот же самый тонкий птичий смех и, оглянувшись, смогла различить белый силуэт человека, протянувшего мне индийский резиновый гроб. Его лицо так расплывалось в тумане, что я не могла различить черт, но голос звучал прямо возле моего уха:"Давай, открывай. К чему сдерживаться?"

Помимо собственной воли мои руки подняли резиновую крышку, украшенную изображениями ландышей - единственно обнаружить еще одну коробку, сделанную из античной субстанции, именуемой некогда пластиком. Я была готова прекратить данное занятие, но продолжала подчиняться голосу белого человека и, в собственной своей проворности, моим пальцам таки посчастливилось открыть коробку розового цвета. То, что я увидела, заставило меня остолбенеть в смеси удивления и ужаса. Это был человеческий труп, размером, более или менее, с зубную щетку. Гомункул похвалялся огромными усами. Они были чудесно законсервированы, вероятно каким-то методом, известным однажды обитателям джунглей Амазонки. Я поняла, что это маленькое тело в реальной жизни было большим, но все же не таким большим, как сегодняшний обычный человек. Мои глаза уставились в надпись на внутренней стороне коробки: "Иосиф Сталин Н.Э. 1948. Получен по случаю ее дня рождения Королевой Англии Елизаветой Второй, пославшей его рождественским подарком Дуайту Эйзенхауэру, США, пославшим его Мексиканскому Национальному Музею в ознаменование Святого Света и Мощи, канонизирован в 1958 Ватиканом. Quia Nobis Solis Artem per nos solo investigatam tradimus et non aliis.” Была эта кукла, возможно, современником Святого Распутина, вельможи при дворе Российского Царя? С растущим изумлением я исследовала буквы надписи, предшествующие имени этого Эйзенхауэра. Еще один русский, надо полагать? Буквы США, бесспорно, были правильно расшифрованы Спесью Исподтишка в ее диссертации как "Совместная Шамо-Аннигиляция". Тогда как СССР означало (согласно тому же источнику) "Совместная Сольная Сепуральная Регрессия". Возможно, это фраза из ритуалов Католической Церкви или чего-то в том же духе? Я не очень хорошо поняла выражение на латыни, конечно, но предположила, что оно как-то касается сушеного карлика. Кто знает, - возможно он мог быть гномом, служившим придворным шутом?

Пока в моей голове текли данные романтические замечания, человек в белом подошел ближе и сказал: "Сегодня все посвященные боятся темных веков, когда мир был пуст и не мог честить богов. Божественные духи явили себя на земле лишь после невыразимой катастрофы, наполнившей всю планету ужасом. Эта реликвия из тех злополучных времен обладает еще и медицинской ценностью. Смолотая в порошок с несколькими каплями масла ноготков и несколькими семенами королевской цезальпинии, она дает ценную мазь для лечения Депрессии N20. Также она полезна при определенных упражнениях в легкой левитации. Все мы знаем, что западная медицина включает ветвь мягких ядов, полезных при лечении некоторых патологических состояний."

Он закончил выдернув один длинный волосок из усов карлика, и деликатно положил его мне в рот. Я отметила сардинный вкус, заставивший меня содрогнуться: аптекари двадцатого века продвигали странные практики. Внезапно я почувствовала себя охваченой словно бы божественным светом, шепчущим: "Аспирин был вот таким." Я упала в обморок.

Когда я пришла в себя человек в белом исчез, а я осталась с гомункулом Царя в индийском резиновом гробике.

Тут необходимо добавить, что маленький человечек позволил мне открыть то, что сегодня является ведущим фармацевтическим предприятием всего города. Обычные имитации и подделки существуют в изобилии, но аутентичный "Апосталин" - один из главных экспортируемых страной товаров. Полезен при лечении:

Деторождении и прочих конвульсиях.

Хоть и не исключительно богата, я наслаждаюсь покоем и безмятежностью, - всем, что нужно, и всем, что необходимо, для приятной и достойной жизни.

ранние 1960-е

МОЯ МАТЬ - КОРОВА

Семья у нас скромная, моя мать - корова. Или, скорее, моя мать - веер, с лицом коровы. Кто она? И живет ли она еще за своей веерной личностью? Лицо перед лицом перед… кто я, чтобы сказать? Мы интересуемся, здесь, кто вы? Она улыбается, получая определенные подношения. Мы называем ее Наша Святая, когда знаем. Но нас очень мало.

Наши маленькие обители пусты, - содержат одно лишь рогатое лицо моей матери. Каждый из нас отдает все, что может дать. Эти дары возвращаются человеческим существам крохотными истинами, великими истинами, средними истинами, но чаще как ложь и выдумки. Все зависит от того, как мы с ними поступаем. Подношения поначалу довольно обиняковы: слезы и мед, визги и табак, горящая смола, шоколад, белые ночи.

Красная охра, побелка и сажа.

Моя цель, тем не менее, рассказать, как мне пришлось расспрашивать ее и что она ответила. Случилось вот что.

Годами я была узницей свиты людей, ныне именуемой Сторожами. Эти великие гипнотизеры не имеют идолов, их магия могущественна, а аппетит ненасытен. Они цветут на страданиях и с великим тщанием выбирают жертв. Они пробуждают сострадание, но сами его не имеют. Они обладают необъятным знанием, но не пониманием, и это наделяет их абсолютной силой, концентрированной ненавистью.

Когда они меня схватили, то стали звать Грех. Они забыли, что Грех было именем Богини, которую они убили.

Иногда я вспоминаю, иногда забываю. Я сильно страдала.

Эти страдания производили определенный вид еды для них, который я принимала за витамин. Я думала, что если произведу достаточно, они прекратят скрестись в моем лунном плексусе и удовлетворятся, и, возможно, станут богаты?

Это, конечно, было не так. Я стала больна сильнее.

Я призвала рогатый образ моей Матери и спросила, не желает ли она моей смерти, и, если нет, не даст ли исцеления.

Она ответила, что ее заброшенное святилище вновь станет освященным, но двери будут закрыты, новой входной спиралью. Спираль, сказала она, как пуповинная лестница из человеческого тела; что, добавила она, весьма священно. До тех пор пока двери закрыты ты будешь в безопасности и я не покину тебя, сказала она.

Я поступила в точности так, как она сказала. Сторожа одобрили посвящение после того, как я выплатила шесть галлонов соленой крови.

Моряк с корабля Улисса, бывший герой, также был схвачен Сторожами. Они сделали его аудитором, но память его осталась незатронутой. Он помнил как моя тетка шутки ради превратила его в свинью, как ее дочери, Сирены, хотели заняться с ним любовью, поскольку дельфины казались импотентами, в сравнении с прекрасным матросом. Он все еще был зол, хотя войны, того времени, были еще слишком близки к природе, врагам полюбить друг друга. И так мы стали друзьями под неусыпным наблюдением Сторожей. Этот моряк помнил наши маленькие пустые обители из прошлого. Никогда, никогда не открывай дверей, говорил он, или окажешься в опасности. Он думал о моем благополучии.

Его собственная маленькая обитель была герметично запечатана, но таковая цена стоила ему едва что не жизни; я заплатила всего шесть галлонов соленой крови.

Вот такими становятся вещи, когда определенная комбинация звезд производит события, в которых присутствие Богов становится непосредственно ощутимым человеческими существами: теми, кто принимает участие в танце, и прочими.

Я приняла участие и получила удар в живот от акулы-людоеда, ряженой под Арлекина.

Каждая наша ошибка в таких танцах, должна быть обращена в вопрос, иначе они для человеческого состояния фатальны.

Моряк, смотревший на танец с траверсы, ужаснулся моему неуклюжему гаворту и сказал, что так, по меньшей мере, я сломаю ногу. Он отказывался присоединяться к танцу. Они случаются слишком часто, сказал он. Я полагала, ему за меня стыдно, поскольку он с самого начала видел Арлекина как акулу.

Я могла единственно сказать ему, что это не настоящая акула. Не знаю, понял ли меня моряк, когда я покинула гавортирующее стадо сказать ему следующее: это дивные пути моей рогатой матери. С тех пор как она избрала меня вновь танцевать, я не могу иначе. “Чем мы невежественнее, тем глубже наше участие. Но я уже задала вопросы, и теперь знаю, что танцую.

Моряк ответил: “Теперь брось, или ты, скорее всего, сломаешь шею.”

Я вернулась плясать, в своей гротескной личине, но не раньше чем сказала ему: “Я одинока и несчастна, но кожу ношу последнюю. Раз ты уже почти лицом к лицу с Богами, - не бросай меня.” На человеческом языке это зовется любовью.

Я снова танцевала на пылающих ногах, что становились все тяжелее и тяжелее, пока не вздыбилась как ломовая лошадь на кровоточащих культях.

Тогда я сделала неверное движение в танце и Сторожа, облаченные в палаческий пурпур, неслышно выступили в кружащуюся толпу и поместили меня в одиночку, на диету из гнилого акульего мяса.

После того как я сделала неверный шаг, я отдала себя Рогатой Богине. Ее обитель была заброшена, двери распахнуты настежь, пол покрыт акульими выделениями, - повсюду в хаосе разбросаны реликвии.

Мое страдание было столь горьким, что я не могла держать священной метлы. Всю ночь я простояла в обители, горько рыдая и молясь о явлении Матери, что удалилась.

Я сижу здесь, Святая, во всем своем одиноком горе. Пусть я распадусь в этом жесточайшем страдании.

Богиня все еще отсутствовала.

Я рыдала и грозила и умоляла и пыталась вышибить мозги о стену. Только на рассвете я вспомнила, что я не задала вопроса. И я умыла свое безобразно расплывшееся лицо и вновь предстала перед Рогатым Обликом.

Почему я человек? Спросила я.

Ныне у Богини не было ни рта, ни языка, ни голосовых связок. Ее присутствие не поддается описанию, но абсолютно. Следовательно, мне следовало представить последующее общение как человеческую речь.

Ответ был таков: Быть одним человеческим существом - быть легионом манекенов. Манекены могут стать подвижными, в зависимости от выбора индивидуального существа. Он или она могут иметь столько манекенов, сколько пожелают. Когда создание вступает в манекен, то немедленно верит, что тот реален и жив, и пока верит так, оказывается внутри мертвого образа, который движется все возрастающими кругами прочь от Великой Природы. Каждая личность дает имена своим манекенам и почти все имена начинаются с “я” и сопровождаются долгими потоками лжи.

Я спросила: Какая польза от этих манекенов, Святая?

Богиня ответила: Человеческие существа никогда не смогут общаться друг с другом если не будет манекенов; они способны объединяться только в любви или схватке, тел, из плоти, крови и костей. Через манекенов они способны говорить друг с другом, один другого гипнотизировать, доминировать один над другим, и, в конечном счете, позволять себе такие пикантные занятия, что включают страдание, счастье, эстетическое наслаждение, самомнение, политику и футбол, и т.д.

И я спросила ее: Что такое страдание?

И она ответила: Страдание это смерть или дезинтеграция одного или нескольких манекенов. Тем не менее, чем больше мертвых манекенов оставляет существо позади себя, тем ближе она или он подходят к оставлению человеческого состояния навсегда. Единственная проблема в том, что когда существо вынуждено покидать созданное присутствие незанятого манекена, он или она слишком часто вновь увлекаются построением большего и лучшего манекена для обитания.

Все эти манекены вампиры?

Богиня ответила: Манекены как Великая Каббалистическая Пентаграмма, зовущаяся - Смерть, оплодотворенная жизнью, - что вечно кружится через двенадцать домов.

Как мне покинуть этот круг, Святая?

Когда умрешь, - ты выступишь из круга.

Как я выступлю из круга без ног? Спросила я. Богиню позабавил столь ехидный вопрос, и ее улыбка пролилась на мою голову как дождь. Ты должна связать себе тело паучьей нитью, сказала она.

Конечно, я поняла это давно, но прискорбно тратила свою паутину на все большее количество манекенов.

Так мало помалу я втянула нити обратно, и теперь, когда сижу, вновь пряду, как и предсказывал греческий моряк.

Я сижу здесь, в зиккурате, зная что танцую, поскольку это единственный способ убить другой манекен, имя которого “я все еще привлекательна и умру, если не получу чуточку человеческой любви. Всем нужно быть любимыми, не важно сколько им лет. С другой стороны, если я затанцую достаточно быстро, я даже смогу освободиться от Сторожей.”

Рогатая Богиня, вопреки всем ожиданиям, вновь восстала с солнцем.

Но почему я человек, Святая! Чем я это заслужила?

Человек означает написанное во плоти, слово это - боль и боль и снова боль -

Кто была Назаретская Ведьма?

Иероглиф, написанный Кровью, что имеет смысл только если история начинается с Распятия и читается последовательно назад - Человек-Христос на кресте был лишен своего отца.

Тогда нет никакого познания?

Нет ничего. Понимание - это только то, что записано в живой, первичной материи. Первородные существа без тени - это буквы, составляющие слова, которые невозможно прочесть. Их состояние - постоянное страдание, поскольку они обнажены и безкожны. Их кровоток беззащитен.

Те, кто больше не претендует на знание самих себя.

середина 1950-х

ПЕСЧАНЫЙ ВЕРБЛЮД

Мальчики, А и Б, жили в лесу со Старой Бабушкой. Старая Бабушка всегда одевалась в черное, будто зонт, и была у нее маленькая круглая голова, красная как яблоко. Мыло и пижамы ее тоже были черными, - любимый ее цвет. А и Б пошли поиграть в лес с белым песком. Они слепили верблюда. Когда верблюд был закончен он выглядел как живой. А и Б сказали:"Верблюд живой, - он прекрасно выглядит."

Это было так, правда, но пошел дождь и верблюд распался в поток песка. "Хорошо," сказала Бабушка, "Мне не нравился этот верблюд, из-за взгляда."

Но на следующего верблюда А и Б подмешали в песок немного масла. Глаза у него вышли хуже чем прежде. Верблюд стоял в дожде целым. "Если мы сотворим что-нибудь магическое - он встанет," сказал Б. В этом будет кое-что полезное, поскольку у нас нет собаки. Тогда ворон вылетел из кроны дерева и сказал: "Я, я знаю магическое заклятие, которое можно исполнить с верблюдом". Он выцарапал на лбу верблюда несколько букв своим когтем, и верблюд с недоброй улыбкой встал. И пошел. И вошел в дом.

"Это потому, что он боится дождя," сказал ворон.

“Бабушке не понравится, если он войдет внутрь, - она готовит каштаны," сказал А. Мальчики спрятались за деревом, поскольку знали, что Бабушка разозлится если верблюд зайдет на кухню. Они были правы. Она была разгневана. Вскоре они увидели как верблюд возвращается с головой Бабушки в зубах. Бабушка была перевернута и выглядела как зонт. "Он боится влаги," сказал ворон.

На кухне варилось варенье. А и Б пошли в дом присмотреть за ним.

"Будет неплохо съесть немного чипсов," сказали А и Б, после недели каштанового варенья, а верблюд медленно шел по лесу, держа бабушку как зонт. Он так и не ушел от нее. Ворон все видел. "Вы отдадите мне бабушкины драгоценности," сказал ворон и взял из дому большой сундук. "Кто-то же должен ими воспользоваться." Он развесил Бабушкины драгоценности на дереве, и надо признать, что выглядело это очень и очень красиво.

МУХА МИСТЕРА ГРЕГОРИ

Жил однажды мужчина с большими черными усами. Звали его Мр. Грегори (мужчина и усы носили одно имя). С детства Мр. Грегори беспокоила муха, которая залетала ему в рот, когда он говорил; а когда кто-нибудь заговаривал с ним, муха могла вылететь из уха. "Муха докучает мне" , сказал Мр. Грегори жене, и та ответила, "Понимаю, выглядит ужасно. Ты должен проконсультироваться с врачом." Но никакой доктор не мог вылечить Мр. Грегори от его мухи. Хотя он ходил к разным докторам, все они отвечали, что никогда не слышали о такой болезни.

Однажды Мр. Грегори пошел увидеться с еще одним доктором, но получил неправильный адрес и по ошибке пришел к повитухе. Та была женщина мудрая и знала много чего помимо деторождения.

"А, муха, я такое знаю," сказала мудрая женщина когда Мр. Грегори произнес, "Пардон, я думал я иду на встречу с Др. Фонтин," а муха, как обычно, вылетела изо рта.

"Я, я знаю как вылечить вашу муху," сказала мудрая женщина.

"Очарован, Мадам," ответил Мр. Грегори.

Тогда мудрая женщина предложила ему стул, сказав, "Да, я знаю как вылечить эту муху. Но это будет дорого стоить, - около трех четвертей вашего состояния."

Мр. Грегори слегка подпрыгнул, тогда сказал, "Ладно." Он написал следующее письмо:

Я отдаю мудрой женщине мой дом [дом был не его]. Я отдаю жену [он хотел как-то от нее избавиться], десять шиллингов [их у него не было], и корову [что по факту была свирепым быком].

Джордж Лоуренс Грегори [Таково было его настоящее имя.]

Мудрая женщина отлично знала, что Мр. Грегори написал в письме неправду, но ничего не сказала, а просто взяла письмо и разостлала по земле. Тогда дала Мр. Грегори каких-то таблеток и сказала: "Пейте две после каждого приема пищи с чаем из горчичных капель в макаронной воде. Вот так."

"Большое спасибо," сказал Мр. Грегори, и ушел довольным. Потом Мр. Грегори принял таблетки с чаем из горчичных капель в макаронной воде, согласно инструкции мудрой женщины. На следующий день муха полностью исчезла, но Мр. Грегори стал синим как море, с красной молнией, застегивающейся по отворам.

"Это хуже чем муха," сказал он жене, но Мр. Грегори много не говорил, так как знал, что обманул мудрую женщину. Я того заслуживаю, думал он. Если бы у меня снова была только та маленькая муха, я был бы счастлив. Но он оставался синим как море с красными молниями застежек и оставался таким до конца своих дней, и это было весьма ужасно, особенно когда он раздевался в ванной.

ДЖЕМИМА И ВОЛК

Гувернантка вошла в большую гостиную. Она опустила подслеповатые, бесцветные глаза под пристальным взглядом своей хозяйки, работавшей над вышивкой, вкалываясь в ткань так, будто хотела сделать ей больно.

"Можете сесть," сказала хозяйка. "Я хочу несколько минут поговорить с вами, Мадемуазель Блеусербес."

Гувернантка присела на высокий стул, вышитый газелями и птицами.

"Вы служите у меня вот уже три года. Вы образованная и умная женщина, вы честны, контролируете эмоции. Вы думаете, что эти качества остались мной не замеченными. Наоборот, я весьма наблюдательна, даже если и не вмешиваюсь в вашу роботу."

Она окинула гувернантку холодным взглядом.

"Но … Не думаю, что вы понимаете, как я недовольна тем результатом, что все ваши старания возымели касательно моей дочери."

"Мадам," сказала гувернантка, голосом таким же бесцветным, как и глаза, "ваша дочь - очень трудный ребенок."

"Я бы не платила вам столько за ее обучение, не будь она трудной," сухо ответила леди.

Гувернантка покраснела.

"С другой стороны, девочка тринадцати лет, возможно, не может выполнять такой большой объем работы. Сейчас, я хочу выяснить ряд вещей, и настаиваю на точных ответах."

Губы гувернантки посинели.

"Да, Мадам," сказала она очень тихо.

"Неделю назад я передала моей дочери куклу. Ей понравилось?"

На какое-то время повисло тяжелое молчание.

"Нет, Мадам."

Леди посмотрела на свою вышивку каменными глазами.

"Ладно, - что она сказала? Передайте мне, пожалуйста, ее точные слова."

"Ваша дочь, Мадам, сказала, 'Не достаточно ли того, что мир полон безобразных человеческих существ, чтобы не создавать их копий?' Тогда она взяла куклу за ноги и разбила ей голову о камень."

"Скажите мне, Мадемуазель Блеусербес, такое поведение маленькой девочки из хорошей семьи кажется вам нормальным?"

"Нет, Мадам."

"А вы ответственны за эту маленькую девочку и ее поведение. Я дам вам еще несколько месяцев доказать, что вы способны сделать из нее нормальную маленькую девочку. Иначе …"

Мадемуазель Блеусербес молча сложила руки на тощем животе.

"Где моя дочь в данный момент?"

"Она в саду, Мадам."

"И что она делает в саду?"

"Она что-то ищет."

"Пожалуйста, будьте так добры сказать моей дочери, что я немедленно хочу ее видеть."

Гувернантка поспешила из комнаты. Вскоре она вернулась с добычей: девочкой, довольно высокой для своего возраста.

"Можете идти, Мадемуазель," сказала мать. "Подойди, Джемима."

Девочка вышла вперед; мать увидела как сквозь волосы блестят ее глаза.

"Убери волосы с лица и посмотри на себя в зеркало."

"Джемма подернула плечами и без особого интереса посмотрела на себя в зеркало.

"Кого ты видишь в зеркале?"

"Ладно, скажи мне, - считаешь ли ты себя красивой."

"Более, чем большинство людей."

"Правильно, ты довольно хорошо выглядишь, и станешь красивой женщиной. Но если ты продолжишь вести себя подобным нелепым образом …"

Они молча смотрели друг на друга. Выражение лица матери было весьма холодно.

"Почему ты хочешь отличаться от других девочек твоего возраста?"

"Джемима подавила улыбку. "Я не понимаю, Мама."

"Ты очень хорошо понимаешь меня, Джемима. Почему ты хочешь причинить боль матери, которая любит тебя как собственную плоть?"

Джемима сомкнула рот в холодную твердую линию.

"Твою мать, которая делает для тебя все, и которой ты должна быть вечно благодарна. Твою мать, которую тебе никогда никем не заменить; твою мать, которая желает тебе лишь добра."

Девочка плюнула на красивый ковер и исчезла так быстро, что пропала из виду раньше, чем ее мать осознала, что произошло. Она в ошеломлении приложила руки ко лбу.

"Фердинанд," прошептала мать, "что ты сделал со мной, когда осчастливил меня этой дьяволицей?"

Снаружи, девочка спряталась в ветвях большого дерева. Там, в зеленой тени, она дала волю смеху. Слезы бежали по щекам, и она думала задохнется в своей неконтролируемой радости. Она вышла, трясясь, с лицом, мокрым от слез и пота. Она заметила своего отца, Фердинанда, гулящим по саду с незнакомым ей человеком. Ей показалось, что у этого человека голова волка. Заинтригованная, она вытянулась вперед рассмотреть получше. "Это меняющиеся тени производят такое впечатление," сказала она себе. "Но я уверена, что у него голова волка. Он дьявольски красив, черт побери, красивее всех мужчин."

Они, разговаривая, шли в ее сторону, и она с сожалением увидела, что у того, в конце концов, человеческая, а не волчья, голова. Но продолжила слушать и с интересом смотреть на мужчину. Со своими растрепанными седыми волосами и тонким лицом, он, действительно, скорее напоминал животное, чем человека; желтые его глаза, близко посаженные, имели хищный вид. Одет он был очень правильно.

"Странная болезнь напала на моих кур," сказал Фердинанд, и вытянулся на траве возле дерева Джемимы. "У моих цыплят болезнь, заставляющая их терять головы."

Компаньон адресовал ему вопросительный взгляд.

"Я подозреваю - лиса у меня шалит. Это зверь самый хитрый на свете. Я поставил сторожить курятник самого свирепого пса, но не смотря на это, каждое утро еще один цыпленок становится жертвой. Я даже ставил там на всю ночь слугу с ружьем. Это заставило лису призадуматься и некоторое время она не приходила. Теперь там никого кроме собак, снова начал он, и обезглавленные куры и петухи каждое утро."

Человек-волк некоторое время над этим думал. Джемима смотрела в его лицо с беспокойством: "Что он скажет, что он скажет, этот человек-волк?"

“Я много знаю о повадках животных,” в конце концов сказал он. “Наверное я могу увидеть несколько бедных куриных телец? Я удивлен, что никто не слышал лая собак. У лисы очень сильный запах…” Джемиме, бледной и дрожащей в тени листьев, казалось, что человек-волк смотрит ей прямо в глаза, хотя она полагала, что невидима.

“Можете изучать их сколько захотите, пока вы тут, мой дорогой Амброуз.”

“Вы очень добры, Фердинанд, дорогой друг. Но ваш дом, и особенно сад, располагают скорее к лени, чем к научным занятиям.

Голос его звучал без выражения, словно бы он только что научился говорить, как будто произносил слова скорее заучив, чем придав им смысл. Человеческая речь звучит странно в его устах, подумала Джемима.

Вскоре после этого мужчины встали и ушли в сторону дома. Джемима слезла с дерева и пошла к старому неиспользуемому сараю. Она вошла через дыру в стене. Внутри множество объектов отбрасывало искаженные тени на землю ей под ноги. Пятьдесят или около того разных видов живности украшали стены, все более или менее успешно обработанные каким-то натуральным консервантом. Все головы утратили свои языки, что теперь покоились в бутылке, заполненной жидкостью. Джемина любовно потрясла бутылку, и увидела, что дюжина или около того языков пустила маленькие белые корни.

В темном углу хижины что-то двигалось. Джемима заговорила. “Да; скоро мы будем ужинать. Что-то очень хорошее сегодня. У нас будет тарт, приготовленный поваром, мухи и осы, пойманные мной. Надеюсь всем понравится.

Она взяла красную скатерть и расстелила на земле, затем из железной коробки достала большой тарт. Из глубочайшего тайника она достала клетку, которую открыла, и на скатерть тяжело спрыгнула очень большая летучая мышь. Она была очень толстой; семь маленьких летучих мышат присосались к семи ее соскам. Джемима двумя пальцами свистнула, и в окно запрыгнули три черных кота. Все начали есть.

“Мухи сегодня на вкус чудесны,” сказала Джемима с полным ртом. “Я сама откармливала их сахаром, кремом и хорошо подгнившим мясом. Это придает им тонкий фруктовый привкус. Мы выпьем немного вина, поскольку сегодня у нас праздник.”

Вино появилось из той же коробки, что и тарт. Шато де Фин Рош, 1929. Все животные пили из той же чаши, что и Джемима; вино им очень нравилось. Она взяла музыкальный инструмент и заиграла несколько меланхолическую, но дикую музыку.

“Танцуй, Джемима, танцуй,” пела Джемима. “Танцуй, тяжелое и прекрасное создание.”

Летучая мышь прыгала вверх и вниз по скатерти, со своими семью крошками, все также свисающими с сосков. Била крыльями, и казалась опьяненной весельем. Три кота сидели, неподвижно взирая, лишь хвосты их двигались ритмично как змеи; заходящее солнце светило через дыру в стене, кидая латку света на землю, и внезапно в этой латке света появилась тень, возможно волчьей головы, но когда Джемима обернулась, там уже никого не было. Коты с долгими воплями выскочили в окна. Вскоре Джемима услышала как в саду ее зовет гувернантка. Она через дыру покинула сарай, шепча проклятия всем старым шлюхам - старым гувернанткам на земле и где-угодно вообще. Когда она проходила мимо ряда деревьев, уже колышимых ночными обитателями, в волосы ей попадалось множество мелких насекомых крыльями, и она ела их, сплевывая чешуйчатые лапки.

“Где ты была, Джемима?” спросила гувернантка. “Ты опоздала к ужину. Скажи мне, где ты была?”

“Нигде,” ответила Джемима.

Мадемуазель Блеусербес вздохнула.

“Иди перемени платье и вымой руки и лицо. Пожалуйста, поторопись.”

Джемина поднялась к себе в комнату, принадлежавшую ей с рождения. Там были собраны все ее игрушки, книги и одежда; там же она принимала пищу. Ужин уже ждал на столе: чашка молока, несколько бисквитов и фрукты. Она посмотрела на еду с презрительной улыбкой, вылила молоко в цветочный горшок, и проигнорировала бисквиты. Затем с великим тщанием она оделась. Мадемуазель Блеусербес была изумлена увидеть свою воспитанницу столь опрятно и аккуратно одетой. Они спустились в гостиную, где ужинали Фердинанд и Волк (как Джемима называла его). Амелия, ее мать, несколько поодаль от мужчин, расставляла цветы. Фердинанд поцеловал Джемиму и представил Волку.

"Это Джемима. Хочу познакомить тебя с Амброузом Барбари. Он попросил меня послать за тобой, так чтобы ты ему представилась."

Руки Джемимы дрожали и увлажнялись, лицо запылало, когда она взглянула в дикие глаза Волка.

"Амброуз Барбари расскажет тебе множество интересных вещей о диких животных, что ты так любишь. Он развитой человек и внимательно изучал их повадки."

Волк усмехнулся, демонстрируя зубы в пятнах.

"Боюсь Джемима еще не готова общаться с развитыми людьми," сказала Амелия с кислой усмешкой. "Боюсь Мр. Барбари найдет мою дочь весьма невежественной."

Джемима кинула быстрый, полный ненависти взгляд, на мать, но та была занята своей цветочной композицией. Волк разразился лютым смехом.

"Не могу поверить, что ваша дочь столь невежественна. У нее такие яркие глаза. Подойди, Джемима, и отпей немного из моего бокала, продемонстрировать, что мы друзья."

Джемима отпила, с триумфом глядя на мать.

"У меня для тебя подарок, малышка," продолжил волк. "Но я не хочу, чтобы ты увидела его прямо сейчас. Открой пакет когда будешь в постели. Я знаю, что маленькие девочки любят подарки."

Он внимательно рассматривал Джемиму, пока говорил.

"Вот он. Это не очень большой сверток, но, думаю, что тебе понравится."

Джемима взяла пакет в руки и почувствовала что-то мягкое, что-то твердое. Она сгорала от любопытства.

"Завтра ты ответишь мне, как тебе понравился мой подарок," сказал Волк. "Мы прогуляемся вместе до завтрака. Ты рано просыпаешься, не так ли?"

"Я буду ждать тебя у большого кипариса на лужайке в шесть тридцать."

"Время в постель, Джемима," сказала мать.

И Джемима ушла к себе в комнату. Когда осталась одна, она быстро открыла пакет … и издала сдавленный крик. То, что она держала в руках, было головой петуха, глаза его застыли в смерти. Это был не обычный петух. Джемима никогда не видела такой птицы. Он был в три раза больше любого другого петуха, и белый, абсолютно белый. Даже гребень и клюв были белыми. Джемима наклонила голову и трижды поцеловала его. "О создание из стран, что я хотела бы увидеть, прекрасное создание, несравненный петух." Она оставалась так довольно долго, глядя на петуха в руках. Была почти полночь, когда она легла в постель, с головой петуха, тесно прижатой к сердцу. Всю ночь ей снились кошмары, в которых являлась голова волка, но присоединенная теперь к длинному, серому, мохнатому телу. Иногда он был волком, иногда лисой и другим животным, иногда телами всех животных вперемешку со своим собственным.

В четыре утра Джемима вскочила с постели и подбежала к окну. Луна все еще парила в небе. Она увидела тень, скользящую туда и сюда по саду. Она узнала ее, хотя та превращалась то в растение, то в птицу, то в животное, то в мужчину. Она тихо вышла в сад с головой петуха и в ночной сорочке, и незамеченной двинулась за тенью, убедившись, что ни следа от ее запаха не уносится вперед. Она знала, что идет за Волком, но не могла в точности уловить форму его тела. Когда она видела ее в лунном свете, то видела мужчину. Он просто бесцельно бродил. Время от времени он наклонялся и срывал какое-то растение, которое немедленно съедал. Внезапно он остановился и Джемима увидела, что растительность вокруг него движется как живые руки. Он говорил с растениями, и они отвечали жестами. Джемима охнула, и Волк обнаружил ее.

"Тебя привело сюда любопытство?" Спросил Волк.

"Я хотела быть с вами. Шла за вами. Вы такой красивый."

Волк подошел ближе и коснулся ее волос.

"Жесткие как шипы ежевики", пробормотал он. "В твоих волосах спрятаны клыки".

"Шипы и клыки," ровным голосом произнесла Джемима.

"Ты заметила, что меня преследуют тени?"

"Они исчезли."

"Это опасные тени для нас. Для тебя …"

"Я ничего этого не понимаю. Скажите, что вы сейчас ели."

"Растения. Если я съем их достаточно, моя кожа станет зеленой. Тогда я стану еще красивее, и ты накинешься на меня."

Джемима коснулась его лица кончиками пальцев. Кожа была очень гладкой. У нее было чувство, что его лицо меняет цвет во время разговора. Встало солнце, желтое, как глаз тигра. Ночные животные затрепетали в новом свете и стали прятаться. Джемима в великом изумлении огляделась вокруг. Все изменилось за несколько секунд, - она была одна. Последнее изображение, оставшееся у нее от волка, было как головокружение. Она была уверена, что он обернулся в шерсть, сияющую всеми красками неба. Он полностью исчез в растительности, настолько, что ей казалось, будто она видит листья прямо сквозь его тело, что и сам он теперь превратился в растение.

От растерянности она заплакала. Она заметила, что на ней ничего кроме ночной сорочки, смятой так, что плохо укрывает тело. Ноги босы и покрыты землей. Она никогда не испытывала такого острого одиночества, и слезы, пролившиеся в уголки рта, отдавали горечью как ядовитые растения. Она вытерла лицо волосами и пошла в дом. Там она вымыла ноги, скрыть следы своей удивительной экспедиции. Но ноги ее изменились. Она наклонилась получше рассмотреть их и убедиться, что метаморфоза действительно произошла. Тонкий, мягкий мех рос у нее между пальцев, - мех, заканчивающийся в подъеме, где она обнаружила всего несколько волосков, едва различимых невооруженным глазом. С раскрытым ртом она поглядела на обе ноги и пробормотала, "Я той же крови. Буду ли я столь же красивой, как он? Мне нужно позаботиться об этом прекрасном мехе, чтобы его выросло больше. Что за удивительные изменения я наблюдаю в последние несколько дней?" Она долго тихо смеялась и плакала не поднимая глаз от ног.

Весь день солнце сильно било в сад. Джемима не выходила из комнаты. Она оберегала от любопытных глаз три свои сокровища - обе свои ноги и голову петуха. Время от времени заходила гувернантка, но Джемима не отзывалась на ее попытки заговорить.

Мадемуазель Блеусербес была сильно встревожена новыми капризами своей воспитанницы. Она сгорала от любопытства и пыталась воспитанницу разговорить.

"Ты заболела? Почему ты все время смотришь в окно? Ты можешь просто пойти поиграть в саду. Отвечай мне немедленно, Джемима, ты больна?"

Но девочка ничего не отвечала, храня презрительное молчание.

"Если ты не соизволишь отвечать, когда я говорю с тобой, ты не получишь варенья к чаю."

Джемима разразилась смехом. Гувернантка в ярости вышла из комнаты.

Джемима продолжила свое долгое бдение у окна, пытаясь уловить след волка. Каждая тень, движущаяся в саду, заставляла ее трепетать. Она надеялась еще раз увидеть лицо, хотя бы издали.

Ко времени когда солнце зашло, она была в отчаянии. Она вышла в сад и ходила вправо и влево, вокруг дома, заглядывая в каждое окно, расспрашивая деревья и камни. "Где он? Где он?" В конце концов она побежала в лес, надеясь найти его там. Ежевика колола ей ноги, но она этого даже не замечала. Когда наступила ночь она вновь подошла к дому, встретив служанку, закричавшую при виде ее окровавленного лица и безумного взгляда.

"Где тот джентльмен, что был здесь вчера ночью?" хрипло спросила она. "Отвечай мне немедленно, я должна знать."

Служанка покачала головой. "Ради Бога, Мисс, я не знаю…" Она хотела убежать, но Джемима схватила ее за руку, вжимая ногти в кожу, пока девушка не закричала от боли.

"Кто-то уехал недавно … высокий человек с седыми волосами, пожалуйста отпустите меня, вы делаете мне больно…" Лицо Джемимы внезапно стало ликом смерти.

"Уехал? Уехал?"

"С багажом. Теперь дайте мне спокойно уйти."

Джемима больше ее не видела, ей больше ничего не было нужно. Она чувствовала лишь как изо рта струится кровь. Она была одна. Тяжелые, черные тени проплывали перед ней и терялись на дороге в горы. Посмотрев в другую сторону, к дому, она увидела как мать расчесывает волосы. Она безразлично посмотрела на вялое, блеклое, словно большое облако, тело.

"Корова," пробормотала Джемима, "какая корова." Тогда она вздохнула и пошла вдоль деревьев, пока ее не остановил порыв ветра, столь ледяного, что от боли она зарыдала. В этот момент она услышала быстрые шаги позади, и с воем, как завывание ветра, у ее ног метнулся волк.

"Это верная дорога," подумала она, и пошла сквозь ветер, все заметавший за нею. Высоко вверху, тяжко падал снег, и Джемима плакала ледяными слезами. Она обнаружила себя в лесу, с деревьями, высокими как соборы. Тучи, тянувшиеся среди ветвей, переплетались в черные узлы. Птицы замертво падали на землю, и даже камни источали потоки льда. Джемима погрузила руки в волосы и обнаружила, что те стали тяжелыми как дерево и резонируют словно примитивный музыкальный инструмент. Пробежали какие-то изнуренные звери, не заметив ее.

Она решила залезть на дерево оглядеться. Оказавшаяся на высоте раскачивающихся ветвей, она могла видеть далеко вперед. Там не было ничего, кроме миль леса и огромного замка. Башни замка выступали над самыми высокими деревьями и, казалось, были построены на горе. Она долго смотрела на них, пока не заметила, внезапно, маленькую руку рядом со своей собственной. Маленькая рука напугала ее, и она не отваживалась пошевелиться. Кто-то у нее за плечом засмеялся, а она знала, что это обладатель руки. Дрожа, она медленно повернула голову и увидела маленького мальчика или девочку; было невозможно понять к какому полу это бесцветное, хрупкое существо принадлежит. Оно, наверное, безумно, смотреть на меня так, подумала Джемима, и страх ухватил ее за горло.

“Это замок моего отца,” сказал ребенок. “Я Мимоу, его дорогой мальчуган, и я разрешаю тебе взглянуть на замок моего отца.”

“Так ты мальчик, да?” Сказала Джемима, пытаясь отстраниться от неприятного запаха его тела.

“Как пожелаешь. Я вижу ты не очень умна, но это не важно. Многовато - требовать и ума и компании одновременно. Сколько тебе лет?”

“Мне тринадцать. А тебе?”

Мальчик разразился смехом, задушенным скверным кашлем.

“Тринадцать?” вскрикнул он. “Тринадцать. Ты должно быть великанша. Поэтому, наверное, ты такая глупая. Все знают, что великаны глупые. Мне сегодня двенадцать. Можешь поцеловать меня.”

“Я не хочу.”

Лицо Мимоу придвинулось. “Ты не права. Тебе не кажется, что я привлекателен?”

Джемима изучила его лицо маленькой девочки и нашла его хорошеньким, но отталкивающим.

“Может быть да, а может быть и нет. Но я не хочу, чтобы ты касался меня.”

“Мамочка и я выглядим очень юными для своего возраста, мы гордимся своей утонченной красотой. Отец не такой как мы. Он безобразен как и все, кто живет вокруг. Он безобразен как ты, - как животное. Мы, наоборот, я имею в виду маму и себя, выглядим как ангелы. Я счастлив выглядеть не так, как мой отец.”

Джемима сцепила руки на животе, где дико колотилось сердце.

“И как твой отец? Отвечай мне быстро, или я сброшу тебя в лес.”

Мимоу посмотрел на нее с некоторым изумлением.

“Какая ты жестокая! Но нужно всегда быть терпимым к низшим животным. Мой отец - как всякое животное в лесу, не более. Лиса, волк, кот, орел, олень, лошадь, петух … в любом случае, ты действуешь мне на нервы.”

“Отведи меня в замок твоего отца. Мне очень холодно и я со вчера не ела.”

“Там тебе станет еще холоднее. И, в любом случае, здесь веселее.”

“Я хочу пойти в замок твоего отца, и если не хочешь идти со мной, сначала я убью тебя, а затем пойду одна.”

“Мимоу мягко усмехнулся. “Скажи мне как тебя зовут и пообещай мне играть в игры, в которые играю я, - и я отведу тебя туда.”

“Джемима,” сказала Джемима нетерпеливо. “И я обещаю. Пойдем быстрее или я умру от холода.”

Оба слезли с дерева, и Джемима ощутила, что спускается в пещеру в середине земли. Под деревом стоял деревянный велосипед, как самые первые сотворенные велосипеды, с большим колесом впереди и маленьким позади. Только сейчас она поняла, что Мимоу одет в тонкую ночную рубашку, и что он бос. Он запрыгнул на велосипед и взял Джемиму за руку, потащив за собой позади. Велосипед ехал медленно, скача из стороны в сторону. Лес застыл в мертвой тишине. С тех пор как она встретила Мимоу она не видела ни единого живого существа, кроме гиены, движущейся за ними и принюхивающейся.

“Ты боишься этой гиены,” спросила она. “Почему ты смотришь на нее такими выпученными глазами?”

“Если я засну - она меня съест. Вот почему она идет за нами,” ответил он с легкой улыбкой. “Мне не улыбается оказаться в ее грязном желудке.”

“Гиены едят лишь гнилое мясо,” сказала Джемима.

“Ты полная дура,” сказал Мимоу. “Дура, дура,” пропел он. “Она дура, она слепая, несчастный ребенок.” Он чуть не упал с велосипеда, от сильного хохота.

“Его запах … это запах … мяса, гнилого мяса…” подумала она, но решила ничего не говорить.

Когда они достигли замка, холод стал еще сильнее, но Мимоу, казалось, этого не замечал. Его маленькое лицо, белое как снег, несло выражение покоя. Большие лампы освещали мост, что перекидывался через ров замка. Джемима, думавшая, что длинные вьющиеся волосы у Мимоу просто светлые, теперь увидела, что они белы и жидки как волосы старухи. Эти расплывчатые волосы вились вокруг лица как сигаретный дым. Тогда, в свете ламп, она заметила его руки: скукожившиеся, как лапки обезьянки, с ногтями, обгрызанными до мяса.

Они вошли во двор замка через большие ворота, а затем и в сам замок. Здесь ничего не двигалось, и не было там ни одной живой души. Даже убранство казалось увядшим. Джемима положила руку на стул и ужаснулась, увидев как тот у нее на глазах рассыпался в пыль. Она стояла неподвижно, руки на горле, сдавить крик. Думала, что от ужаса сойдет с ума. Мимоу с интересом посмотрел на нее, и на губах у него заиграла легкая улыбка.

“Мы пойдем поиграем в саду,” сказал он. “Помнишь, ты обещала.”

Сад был посреди замка. Большой ворон бил клювом землю. Джемима пошла оглядеться и увидела плоский камень, несущий следующую надпись,

Наш дорогой маленький Мимоу. Умер 10 Июня 1900.

Она обернулась к Мимоу с яростным криком.

“Труп, ты грязный труп!”

Теперь она вся поняла, а ворон взвился вокруг головы Мимоу с голодными криками. Джемима побежала через огромный замок и вскоре потерялась в лабиринте из комнат, похожих на огромные гробы. Комнаты были пусты и бесконечны, одна за одной, и заключали удушающий холод. В конце концов, обессилев от усталости, она легла на огромный камень и прочла выгравированные на нем глубокими готическими буквами слова,

Здесь покоятся Аброуз Барбари и его жена Люцинд. Волк, досточтимый Владыка, не ходи так часто по пятам живых.

ПРИМЕЧАНИЯ

Объединение (но не всегда упорядочение) этих историй основано на сборниках, где в американских оригиналах большая часть их явила себя: "Дом Страха: Примечания к Далее Внизу" и "Седьмая Лошадь и Другие Истории", - оба опубликованы Е.П. Даттоном в 1988 (редакторы Мариана Уорнер и Пол Де Ангелис). Примерные даты составления, приведенные в конце каждой истории, взяты из текстовых примечаний к этим двум сборникам и определены совместно с автором. Последние три истории публикуются здесь впервые.

Следующие истории переведены с французского Катериной Тальбот и Марианной Уорнер: “Дебютантка”, “Овальная Леди”, “Королевские Гонцы”, “Влюбленный Мужчина”, “Дядя Сэм Каррингтон”, и “Дом Страха”.

Следующие истории переведены с французского Катериной Тальбот: “Как Они Неслись По Краю”, “Голубок, Лети!”, “Три Охотника”, “Монсеньор Сирил Де Гуиндр”, “Сестры”, “Поверженная в Уныние” и “Безучастный Человек”.

Следующие истории переведены с испанского Антони Керриганом: “Et in bellicus lunarum medicalis” и “Как Начать Фармацевтический Бизнес”.

На русский язык переведено с издания 2017 года (Dorothy, a publishing project); касательно чего стоит напомнить, что большинство историй издавалось на разных языках в авторских или совместных, если и не переводах, то, как минимум, редакциях. Дело пеереводчика здесь - передать суть. Утановление же точности тех или иных пересказов всех этих историй остается уделом ислледователей.